Путь Долгоруковых

Прохор смертельно устал. Ноги подгибались, не держали. Он решил заночевать здесь, на поляне, под старой мохнатой елью, которую обступили молоденькие пушистые елочки. Нарезал ножом лапника, чтобы не сидеть на сырой земле, соорудил себе колючую подстилку и тяжело опустился на нее, прислонившись спиной к замшелому стволу. Возле потного лица вились и зудели комары. Прохор надвинул поглубже шапку, подумал, не снять ли сапоги – все полегче будет саднящим ногам, – но не стал и впал в тяжелую дрему.

Очнулся он внезапно, как от толчка. Была уже глубокая ночь, на небе сияла луна. Хотя она шла на ущерб, вся поляна была видна как на ладони, и от этого почему-то стало страшно: в черных прогалах между деревьями мерещились чьи-то быстрые тени, чьи-то горящие глаза… Вдруг волки? А у него ни огнива, ни кресала… Пролетела какая-то ночная птица, мягко взмахивая крыльями, где-то словно хрустнула ветка, ухнул филин… Струйка холодного пота стекла по спине, онемевшей от неудобной позы. Несколько часов Прохор провел без сна, напряженно прислушиваясь к каждому шороху, потом его снова одолела усталость. Луна укатилась куда-то ему за спину, положив на траву огромные разлапистые тени, потом поблекла, и вновь сгустилась тьма. От земли тянуло сыростью, становилось холодно; когда небо начало сереть, Прохор совсем продрог. Подтянув к груди колени и засунув руки под мышки, он сидел, дожидаясь рассвета, и как только над головой послышались первые пересвисты пташек, приветствовавших еще невидимое солнце, встал и, преодолевая ломоту во всем теле, побрел дальше в лес.

Увидев бесформенную кучу сухих веток, он сначала испугался, приняв ее за берлогу, но скоро успокоился и даже обрадовался, сообразив, что это кто-то заготовил хворост, чтобы затем прийти сюда и тайком унести. Значит, где-то рядом должно быть людское жилье. Походил вокруг кучи, отыскивая тропинку, вроде нашел. А когда издали, по правую руку, донесся петушиный крик, усталости вполовину убавилось.

От опушки леса стала видна лежащая в низине деревня, плохо различимая в рассветных сумерках. Туда вела дорога, но Прохор из осторожности пошел напрямки лугом, утопая по пояс в молочном тумане. Дошел до околицы, перелез через прясло; добежал до крайнего двора, постоял, прислушиваясь, унимая дыхание. Где-то гавкнул кобель, и тотчас лаем залилась вся улица. Прохор метнулся к амбару – эх, дверь скрипучая!.. – нащупал какие-то мешки, взлез на них и притаился. Лай умолк; в амбаре было темно, пахло пылью и мышами. Прохор блаженно вытянулся во весь рост, полежал какое-то время, таращась в темноту, и не заметил, как заснул.

…Скрипучая дверь с визгом распахнулась, по полу протопали шаги, и в грудь Прохору уперлись вилы:

– Ты кто такой есть и что за человек?

Глава 11

От Казани Волга резко поворачивает и течет прямо на юг, разливаясь широко и привольно. Стрежень лежит ближе к высокому правому берегу, отсвечивающему белизной известняковых утесов, а левого порой и вовсе не видать. Июльские ночи по-южному черны, и небо сплошь усеяно звездами.

Жаркий день клонился к вечеру, зной сгустился – не продохнуть, паруса обвисли, и судно шло на веслах. Но вдруг поверхность воды подернулась рябью от пронесшегося над ней ветра, закрутившего тысячи маленьких водоворотов. Матросов послали убирать паруса; ветер крепчал, по воде побежали седые барашки; небо посерело, и свинцовые волны стали бить в борта струга, раскачивая его. Чайки носились над водой, прорезая шум волн своими криками. А сзади уже надвигалась, росла, разбухала страшная черная туча, словно посланная адом пожрать грешные души. Стало холодно.

Судно направили к берегу, бросили якоря; люди высадились на песчаную отмель и стали ставить палатки, борясь с ветром, который норовил вырвать их из рук. Едва успели в них укрыться – женщины в одной, мужчины в другой, солдаты в третьей, – как стало совсем темно, и тут во мраке блеснула первая молния, а прямо над головой раскололся небосвод, рассыпавшись обломками грома.

– Ай! – вскрикнула Елена и бросилась к матери, спрятав лицо у нее на груди.

– Ну, ну, – пыталась ее успокоить Прасковья Юрьевна, гладя рукой по спине, хотя у самой дряблые щеки тряслись от страха. – Господь не попустит… Повторяй за мной: «Господи Боже наш, утверждаяй гром и претворяяй молнию…» Молитесь все! – велела она остальным. – «Возгремел бо еси с небесе Господи, и молнию умножил еси, и смутил еси нас… Помилуй рабы Твоя, яко Благ и Человеколюбец: да не попалит нас огнь ярости Твоея, ниже да снедает нас ярость молнии и громов Твоих…»

Стены палатки озарились яркой вспышкой, и снова грохнуло так, будто береговая скала обрушилась им на головы. Елена рыдала в голос; Анна тихонько подвывала, прижавшись к боку матери, та продолжала бормотать молитвы; бледная Наташа стояла на коленях, сжимая в руке образок и беззвучно шевеля губами; Екатерина тоже приняла молитвенную позу, склонив голову к сложенным ладоням.