Путь Долгоруковых

– Слава Богу, здоров. Узнал меня, обнял с радостью. Говорил так связно, толково.

Дмитрий, ее боль, терновый венец, узы, привязывающие к грешному миру… Он тоже был записан в гвардию – сержантом, потом прапорщиком, но уже в детстве стало ясно, что он душевно болен. Красивый, высокий, он обладал пытливым умом и нежным сердцем, однако на него иногда «находило»: он переставал узнавать родных, кричал что-то бессвязное, плакал, бился головой о стену, а то и пытался порезать себя ножом… В двадцать четыре года он получил отставку и приехал в Киев к матери, которая отдала его под крыло преподобного Саввы из Софийского монастыря Киево-Печерской лавры. Тогда на престол взошла императрица Екатерина, став самодержицей всероссийской. Нектария написала ей, прося позволить младшему сыну принять постриг. Государыня разрешила князю Дмитрию жить в монастыре, но не дозволила ему стать монахом ради его молодости, дабы время никого не привело в раскаяние. Когда же и граф Сергей Борисович Шереметев, выйдя в отставку, приехал в Киев, племянника перевезли к нему.

– Хорошо тут у вас! – вздохнула Анна Николаевна, наслаждаясь чистым воздухом и приятной прохладой.

– Да, хорошо… Батюшка мой, Борис Петрович, мечтал о постриге, хотел хотя бы малость пожить покойно на сем свете. Сделал великий вклад в Киевский Печерский монастырь, из собственного серебра велел изготовить Царские врата для соборной церкви. Да государь разрешения не дал, а велел ему снова жениться – в шестьдесят-то лет!.. Ослушайся он тогда государя – не было бы на свете ни меня, ни братьев моих, ни сестер… А не родись я на свет – не пришлось бы мне претерпеть столько бедствий…

Глаза монахини наполнились слезами, голос пресекся. Проворно зашевелились пальцы, перебирая четки. Михаил беспомощно переглянулся с женой.

– Вы бы, матушка, описали на досуге свою жизнь, ведь она поистине памяти достойна!

Мать Нектария вяло махнула на него рукой, слабо улыбнувшись:

– Что я за особа, чтобы жизнь мою описывать! Гораздо достойнее меня сыщутся!

– Что мне до других! Внуки ваши подрастут, будут о вас расспрашивать. Я многого не помню, да и не ведаю, а оставили бы вы на память журнал, они бы узнали доподлинно, чтó вам в сей жизни испытать довелось. И о батюшке моем, своем деде, узнали бы… Более ведь о том поведать некому.

Михаил взял обеими ладонями правую руку матери, прильнул к ней губами. Та мягко высвободилась, отошла на пару шагов и отвернулась. Она сильно взволновалась и теперь пыталась успокоиться, шепча молитву. Потом снова обратилась к сыну с невесткой.

– Тяжело все это вспоминать, – сказала печальным, но ровным голосом. – Только Господь непосильного испытания не посылает. Любя мужа своего, все злополучия сносила, готова с ним была через все земные пропасти пройти, и лишь потому жива осталась, что сострадалец мой был рядом и утешал меня, призывая уповать на Бога…

Анна Николаевна, всхлипнув, опустилась перед ней на одно колено и припала к ее руке с четками. Мать Нектария погладила ее другой рукой по голове, перекрестила.

За трапезой Михаил стал рассказывать о московских и столичных новостях, о дядюшке Петре Борисовиче – генерал-аншефе, обер-камергере и сенаторе. В следующем году в Москве должна собраться комиссия для сочинения проекта нового Уложения, и дядюшка непременно будет в ней участвовать. Неизвестно, что ему в голову взбрело, но только вроде бы намерение имеет всех крестьян на волю отпустить.

– Дядюшка твой – ума палата, да ключ потерян, – сказала мать Нектария, раздраженно переставляя с места на место блюдце с грушевым вареньем. – Будете у него обедать, заверни мне в бумажку от крупиц, падающих от трапезы богатой: да поможет ему в Судный день, что и я, странница, питаюсь от дому его.

И тотчас устыдилась, перехватив удивленный взгляд Анны Николаевны. Смутилась, зашептала потупившись:

– Горе нам, смеющимся, яко восплачемся. Горе мне, окаянной…

Господь учит врагам своим прощать, а она брата родного простить не может, впадает в грех злопамятства и гнева. Не по-христиански это… А по-христиански было родную сестру с малолетними племянниками три года держать в нужде, заставляя вымаливать самое необходимое, будто они нищие какие-нибудь?! Брат Петр при всех царствованиях удержался при дворе, одного лишь жалованья камергерского получал полторы тысячи рублей в год. А Наталье ее же одежду, драгоценности и деньги, оставленные ему на сохранение, не сразу вернул; десятилетний Михаил по дому ходил босиком, а чтобы на улицу выйти, просил сапог у дядюшкина библиотекаря. Лишь когда женился Петр на княжне Черкасской, Варваре Алексеевне, дочери канцлера, и взял за ней богатое приданое, посговорчивее сделался.