Пусть это буду я

После того как они узнали о болезни Гончара, их отношение к писателю сильно изменилось. Теперь они видели, понимали и чувствовали намного больше: и как обитатели дома подыгрывали Гончару, выполняя его чудачества, и как тяжело ему концентрировать внимание, и что они все собирались именно на обед, потому что к ужину он совсем уставал и почти ни на что не реагировал. Люся удивлялась, что они не замечали этого раньше. И Козетта потому была так строга, что находилась в постоянном страхе за его здоровье; этим же объяснялась и тревожность Шуйского, и дурное настроение Магды. Выяснилось также, что каждую ночь в квартире писателя оставались ночевать Шуйский или Козетта на случай, если ему вдруг станет плохо. Магда для этой роли была старовата, а Корги Козетта не доверяла.

Неожиданное появление в доме нового жильца в лице Таты обрадовало не только Колю, но и Люсю, которая подозревала, что брат увлекся этой девушкой. Ревностное внимание брата ослабло, и он перестал постоянно заводить разговор о Корги и о том, чтобы Люся ему не доверяла. Теперь его главным образом занимали две вещи: ожидание, когда Тата выйдет из своего заключения и он сможет открыто пригласить ее куда-нибудь, и – что, пожалуй, еще сильнее – тема наследства.

Коля не прекращал обдумывать вероятность приобщиться к его раздаче. Он только и делал, что прикидывал, сколько что стоит в доме, и строил предположения, как много денег у Гончара может быть на счетах и в какой валюте. Он больше не чувствовал себя растерянным и заблудившимся. Ситуация обрела ясность и рациональное объяснение.

Брат без труда перенял манеру остальных домочадцев соглашаться с писателем во всем и подстраиваться под любое его чудачество. И если раньше Коля предлагал ей рассказывать друг другу об их беседах с Гончаром, то больше ни о чем подобном и не заикался, предпочитая строго выполнять все предписания и ничего не нарушать.

Люсе же разговоры о возможном получении наследства не нравились. Она считала, что такого рода корысть в принципе недопустима и извлекать выгоду из чьей-либо смерти некрасиво. Это ее осуждение распространялось не только на брата, но и на остальных. К счастью, Корги избегал разговоров об этом, и Люся была счастлива, что он не такой, как остальные.

Оправившись окончательно после болезни, Люся возобновила утренние посещения Олега Васильевича. Ее отношение к нему тоже изменилось, но не так, как у брата. Встречаясь с писателем один на один, она испытывала чувство глубокой жалости и щемящего сострадания. Каждый раз, сидя в кабинете, рассказывая свои истории или слушая его, она ловила себя на мысли, что, возможно, разговаривает с ним в последний раз. Размышляла о том, насколько он готов к уходу из жизни и осознает ли это в полной мере, или же его затмения и провалы уносят его от реальности, облегчая принятие неизбежного.

Когда Люся заглянула в кабинет Гончара, он сосредоточенно разглядывал ежевичную картину, на которой, кроме цветового квадрата, ничего не было. И Люся какое-то время просто наблюдала за ним со стороны.

Наконец, вскинув голову, Олег Васильевич заметил ее:

– Ну что за прелесть! – Быстро подъехав, он весело схватил ее за руку. – Ты прекрасна, дорогая! Красота, молодость и жизнь! Вот чего так не хватало этому дому! Прошу тебя, идем гулять, пока еще поют птицы. Не удивляйся, к нам они тоже иногда залетают и щебечут так, словно в жизни нет ничего лучше этого утра. Утренняя прогулка – самое полезное, что можно придумать, кроме полноценного сна, конечно. Я сегодня переполнен вдохновением и радостью. Знаешь почему? Потому что очень скоро я вас кое с кем познакомлю. Уверен, вы очень удивитесь. Очень!

Люся догадывалась, что он говорит о Тате. Коля ей все уши о ней прожужжал. Она с девушкой еще не встречалась, а брат ходил к ней через пятый этаж, лишь когда стемнеет, чтобы никто не заметил. Пятый этаж Люсю пугал, да и Корги почти всегда уговаривал ее воспользоваться его отсутствием, чтобы побыть наедине.

Возле подъезда сидели те же коты-наблюдатели. Улица за стенами дворика вовсю шумела, но внутри было тихо. Взявшись за ручки кресла, Люся направилась к арке, однако Гончар остановил ее.

– Нам в сквер. – Он указал в угол, где соединялись два дома: там, за выступом стены, обнаружилась небольшая калитка.

Утреннее солнце только входило в силу, и зелень сквера скрадывала его настойчивые лучи. Среди листвы щебетали птицы.

– Присаживайся. – Олег Васильевич извлек из-за спины плоскую голубую подушечку, какие обычно кладут на стулья для мягкости, и положил на лавочку, а когда Люся опустилась на нее, подъехал и остановился напротив. – Я должен сказать тебе нечто важное. Только пообещай: что бы ты ни услышала, не перестанешь улыбаться. Мне так нравится твоя улыбка, что я готов смотреть на нее вечно.

Люся насторожилась, и писатель погрозил ей пальцем.

– Ну-ка, что я сказал? Немедленно улыбнись!

Она растянула улыбку.