Пусть это буду я

– У меня есть одна книга. Она называется «Игрок» – как у Достоевского. Только в ней не о карточных играх, а о человеческих. Молодой человек воспринимает жизнь как игру. То есть он думает, что каждый его поступок – это лишь ход в игре, поэтому и вопросам совести в ней нет места. Играя в карты или шашки, скажем, против своего брата, ты же не испытываешь угрызений, а стремишься обыграть его любыми способами, не имея против него ничего личного и не пытаясь намеренно причинить боль, хотя и понимаешь, что проигрыш для него обиден и неприятен. Так вот особенность этого персонажа в том, что он в отличие от большинства людей видит себя не как шахматную фигуру, съевшую фигуру противника, а как игрока, которому невдомек, что нужно сокрушаться о чувствах поверженного слона или ферзя. Вот это и называется – принять себя.

– А я всегда думала, что это называется эгоизм, цинизм и манипуляции, – возмутилась Люся. – Следуя вашей логике, мои родители тоже «приняли себя», а с этим я согласиться не могу. Каждый наш поступок – это ответственность, а не игра.

– Подожди-подожди. – Писатель похлопал ее по руке. – Кажется, мы с тобой отвлеклись. Напомни, к чему весь этот разговор.

– Вы рассказывали сюжет: брат и сестра приехали к старику и назвались его детьми.

Гончар хмуро сдвинул брови, будто припоминая.

– Но вы не сказали, правда ли это и чего они от него хотят.

Скрипнула калитка. По брусчатой дорожке к ним спешила Козетта. В руках у нее была большая цветастая панама.

– Как же вы могли выйти без головного убора? – прикрикнула она на Гончара издалека. – Разве можно? Хотите схватить солнечный удар? Вам нужно беречь голову!

Приблизившись, она со строгим материнским видом нахлобучила на писателя панаму и грозно посмотрела на Люсю.

– Все с тобой ясно! – В ее глазах промелькнул гнев. – Все-все ясно.

– Что ясно? – не поняла Люся.

Козетта прищурилась и погрозила им обоим пальцем.

– Я за вами слежу!

Она ушла так же быстро и внезапно, как и появилась.

– Кто это был? – насторожено глядя ей вслед, спросил Олег Васильевич. – Учительница? Татьяна Тимофеевна? Я ее боюсь.

Его щеки раскраснелись, а лоб покрылся испариной.

– Это Козетта. – Люся обеспокоенно поднялась и, убрав голубую подушечку ему за спину, взялась за ручки инвалидного кресла. – Нам лучше уйти в дом. Здесь становится жарко.

– Что правда, то правда, – согласился писатель, вытирая пот носовым платком. – Становится все горячее, а история уже началась, хочешь ты того или нет.

Глава 18

Стекла в доме напротив так сверкали, что Коля щурился, и Люся постоянно делала ему замечание. Он просил, чтобы ему разрешили повернуться к окнам спиной, но тогда получался «не тот» свет.

Коля уже жалел, что согласился на эту затею. Пребывать два часа в одной позе – то еще испытание, особенно на такой жаре, когда пот щекотными струйками стекает по голой спине до самых трусов. И хотя сидеть, прислонившись к стене, было вполне удобно, он точно знал, какую профессию никогда себе не пожелает.

Тогда как Люся с Корги чувствовали себя замечательно. Между их мольбертами стоял деревянный столик с тарелкой винограда и стаканами, наполненными лимонной водой. И пили они, когда хотели, а не по команде. И переговаривались только друг с другом, и смеялись, и заигрывали так, словно, кроме них, в комнате больше никого нет, а Коля – лишь прислоненный к стенке манекен.

На сестре были розовые спортивные шорты и обычная белая майка, волосы заплетены в косички, а ресницы густо накрашены черной тушью. От внимания Корги она сияла и выглядела очень милой и вместе с тем соблазнительной. Коля смотрел на нее и гордился, словно ее красота – это его заслуга.

Корги надел очередную мешковатую футболку цвета размытой синей акварели и широкие светло-серые шорты, болтающиеся на бедрах.

Оба стояли за мольбертами босиком и пританцовывали под «Колдплей». Их жизнерадостное настроение передавалась и Коле. И он, хоть и не был доволен своим положением, не переставал улыбаться, глядя на них.

Свежий букет пионов в вазе на высоком стуле наполнял цветочным ароматом комнату, перебивая даже устойчивый запах краски.

Время от времени Корги подходил к Коле и, показывая на отдельные участки его тела, объяснял тонкости изображения теней, а пока он шел обратно, Коля успевал вытереться валяющейся возле его ног простыней.

Корги хотелось верить. И не только из-за того, что Люся была от него без ума, мысль, что человек способен столь правдоподобно изображать искренность, претила.

Коля и сам не знал, отчего снова и снова возвращается к вопросу о доверии. По большому счету, кроме секрета Гончара о болезни упрекнуть Корги не в чем. В отношении Люси он вел себя идеально, по крайней мере когда Коля мог наблюдать, а происходящее между ними за закрытыми дверьми его не касалось.

– А что, если нам сегодня вечером сходить куда-нибудь развеяться? – неожиданно предложил Корги. – На концерт или потанцевать? Хочется уже какого-то движения.

– В последний раз мы как-то неудачно сходили, – скептически заметил Коля.

После болезни сестры он уже опасался заговаривать о развлечениях.