Пушкинский дом

Митишатьева миновал не глядя. Слишком было ясно, как тот сощурился папироской. Нашарил выключатель и включил безбоязненно. Но чувство все разрешающего света не было разрешено слабой дежурной лампочкой. Ничто так уж не озарилось, как представлялось. Он увидел зато тот замечательный синий ящик с несходящимися дверцами – символ артели. Там мог быть пожарный рукав или рубильник. Ящик был свежеокрашен к празднику – Лева измазал руку синим. Там был рубильник. Решительно преодолев робость перед электричеством, Лева его врубил. Порскнули три голубые искры, и лестница озарилась парадным светом. Лева вскинул голову – и впервые увидел всегда висевшую люстру. Сколько Лева помнил, на лестнице всегда был резной дубовый полумрак. Значит, никогда не зажигали, думал Лева, торжественно поднимаясь по лестнице, наступая на ступени, как на клавиши некоего органа, от которых приходила в пение люстра. «Надо же! так высоко и много!» – думал Лева, играла музыка, распахивались двери, вспыхивали залы. Он покачнулся в темном коридорчике, оперся рукой о случайную стенку – прямо попал в выключатель. Эта невольная, неожиданная удача подтвердила в нем всю эту решительную светомузыку, так что он, уже не оглядываясь и не расплескиваясь, прошел прямо в директорский кабинет, не глядя нажал во все кнопки, озарив его; руку – в свой портфель, на ощупь – сразу нужный лист и сразу, в продолжение, точно войдя в дыхание, быстро записал, записал… Он тем более чувствовал себя вправе наконец продолжить прерванное, что сам вот дожил до предвосхищенного им опыта, сам находился «в середине контраста». Ему казался отчетливым личный мотив, водивший когда-то рукою гения, – этот мотив совпадал, Лева ощутил большое и легкое пространство своего тела. Оно было сейчас – весь этот ДОМ. Озаренный, плыл он сейчас в ночи как прекрасный корабль, прорезая общий бесшумный мрак.

И основной движущей силой его сюжета явился страх. «Выбор между унижениями, страх унижения большего… Страх во всем, страх всего; всего своего и сейчас: движения, жеста, интонации, вкуса, погоды… что-то нам все время напоминает что-то… А тут сказали чьим-то голосом слова другого, ты в этот момент подносил ко рту чашку жестом утонувшего в младенчестве брата, погода напомнила тебе вкусом папиросной затяжки другой возраст, другую местность, другое чувство, а сам ты обнаруживаешь, что эту-то вот мысль, о чашке и затяжке, уже думал когда-то – ужас!»

Это протрезвление фразы в конце уравновесило и то, что он не подносил сейчас никакой такой чашки и что брат его никогда не тонул, да и в младенчестве не был, потому что брата не было, и то, что страх Евгения не имел-таки отношения к уловленной Левой линии собственного страха… Но он уже проскочил позор и неловкость случайности разбега – прыгнул:

«Завершение ряда, срывание ягод – вдруг что-то выпадает на дно со стуком: брякает вниз чье-то случайное лицо… Оказывается, ты его уже отмечал не раз, не замечая, – набрался ряд. Мысль эту ты уже думал не ловя – тут вдруг, ветерком, поймал – никогда больше ее не подумать. Смена времен года – в который раз! сколько можно! надоел этот букварь.

И перед ужасом заслуженного возмездия, – наконец писал Лева, – идиотская российская мысль о том, что счастье уже было, что именно то и было счастьем, что было. Мол, не пропущено… Смирение бунта…»

Как-то потемнело, что ли? Лева потерял нить. Не то чтобы потерял, но дальше напряжение становилось еще выше, еще невыносимей, там уже ледяной ветер позванивал в подвесках лестничной люстры. И Лева довольствовался фразой о возмездии – пропадал свет, таяло. Но и действительно, ничто не освещало более комнату, как настольная лампа. Лева сидел в мохнатом комке света – а вокруг был мрак. Детский страх чьего-то еще присутствия совсем очистил душу – он встрепенулся, кашица ужаса во рту; осторожно, незаметно для того, темного в углу, стал оглядываться. Над плечом, вытянув шею, заглядывая, не дыша, не касаясь, руки за спину, стоял Митишатьев.

«Ты?» – с ужасом спросил Лева. Голоса своего он не узнал, но голос происходил из него.

– Ты чего так испугался? – смутившись, сказал Митишатьев. – Всюду свет зажег…

«Ага, значит, это Митишатьев потушил…» – понял Лева про свет. Лева мог бы про себя отметить это редкое для Митишатьева качество смущения, но тут вспомнил, как шел торжественно и зажигал, а Митишатьев, стало быть, сзади крался и тушил… Погасил иллюминаторы – темный корабль шел на дно.

– Ты что, милиционера испугался? Ха-ха-ха. Решил, что Готтих уже донес?.. Так он и не стукач вовсе. Я это просто так, для тебя сказал.

– Ну и сволочь же ты все-таки, – с медленной и прохладной дрожью возвращающегося голоса сказал Лева.

Митишатьев выпрямился, избавился от позы подглядывания, головой ушел в темноту.

– Ты так думаешь? – тоже спокойно прозвучал его голос, уже без тени смущения.

– Я раньше думал, что ты все-таки порядочный человек, – дрожащим детским голосом говорил Лева, – а теперь понял, что нет.