Пушкинский дом

Что с той стороны Площади? Площадь – это полдень. С той стороны – вечер. Растерянные, что больше никуда не идем, что некуда, а расшагались, мы выходим на улицы уже просто так, гулянье.

Это, так сказать, экзистенция. По ту сторону Площади мы должны интересовать уже сами себя, а мы привыкли, уже успели, к формальному обобщающему целеустремлению – по эту. Так резко… Вечером мы можем быть интересны только как правонарушители. Этого мы не рискуем и гуляем деть себя, просто так.

Гуляя, мы стечемся на ту же Площадь, куда нас вели, где нас покинули, – бродим бессмысленно по месту потери, ищем. Найдем – знакомство, собутыльника, драку; ничего не найдем – пойдем спать.

А нас еще упрекнут, что мы здесь разлили много водки… Зато – не крови! Водка – мироносица сюжета. И поступком становится не что, а где и с кем… Протрезвеем – обнаружим труп.

С Площади толпа перетекает, ничего там не найдя, распределяется по освещенным местам. Темнота набережной – серый мотыльковый лёт, Площадь – фонарь. Понравилось нам освещать свои декорации, как в театре… У нас как что войдет в моду, уж не выйдет. Обнаружили мы в этом вкус, в пределах этого разовьемся до полноты… в любви делать то же самое. Освещено: купол Исаакия; Медный Всадник (подсветка снизу, обратные тени, громоздятся подковы и ноздри – ракурс Бенуа…); Адмиралтейская игла (чтобы была всегда «светла»…); желтая стена Адмиралтейства подсвечена желтым же снизу (софит? рампа?); напротив, через черный провал Невы, чуть подсветим университет (филфак); кораблик, корабль военный, осветит сам себя: обведет себя, по-детски, лампочками из носовой пушечки будет происходить бегущий пунктир лампочек же: пробежится – погаснет, пробежится – погаснет, будто стреляет пушечка, сплевывая лампочки по одной в черное отсутствие окружающей воды… Так учли мы стихию вечернего, последемонстрационного гулянья и расставили ей, где ходить, что видеть: пушечка стреляет, статистов полная сцена, – как не почувствовать себя солистом, не выйти на середину и запеть! (Вот мы и уплатили дань всеобщей обязательной карнавализации повествования…)

Митишатьеву пришлось-таки повозиться с Левой… От проветривания Лева сделался совсем пьян, от толпы – буен. Буйство его было веселое, доброжелательное, приглашающее порадоваться на него – безобидно, – но поди разбери! Митишатьеву приходилось его удерживать.

Это нам так себе – Леве было весело. Он точно понял, что все это ему снится: эти обмылки лиц (смазанный фон статистов во сне); эти щели в декорациях (откуда дуло), этот картонный, нарочито вздыбленный конь (вблизи, на самой-то сцене находясь, – как видно, что нарисованный!); эти складочки, пузырящая тень на заднике Адмиралтейства; эта общая небрежность, даже халтурность сновидения… – как не воспользоваться безопасностью сна! – Леву очень радовало это соображение, что во сне все можно безнаказанно: он – прыгал. Переворачивался через ножку и – задом, задом! потом снова делал пируэт, чтобы побольше окинуть взором. Ему нравилось, что он догадался, что это сон, и теперь он радовался обманывать статистов – делать вид, что верит в их существование: извинялся подчеркнуто галантно, что задел, расшаркивался. Митишатьев подправлял его, поддерживал – снился ему Митишатьев. Лева ему подмигивал: мол, я догадался, что ты во сне… Паровая музыка играла «Дунайские волны» – хороший, детский, безопасный фон: легкие и далекие воспоминания во сне… Под эту музыку приснилась ему писательница-ветеранка. Отплясывала она в кружок под гармонь, гремя боевыми медалями на грудастой гимнастерке, – ах, огневая шаловница! – с вечной памятью своего полкового девичества в глазах, счастливая от ощущения, что она снова с народом. И когда Леву невзначай обсыпали халтурным, нарочным конфетти… он этот маскарад принял и опять обрадовался своей, хоть и во сне, а догадливости. Тень Митишатьева отбрасывала рожки – ага! учтем.

– Ты мой Вергилий! – сказал Лева, чтобы тот не догадался, что Лева знает.

Митишатьев подкинул белый шарик и поймал на черный – раздался пистон. Запахло серой.

– Ой! – обрадовался Лева. – Покажи! Я таких с войны не видел! Помнишь, такие после войны были? – теребил Лева, как ребенок. – Где ты их достал??

– А я их хранил… – усмехнулся Митишатьев.

Он дал и Леве разок подкинуть – тот поймал черный на белый и засмеялся, счастливый. Но Митишатьев отнял: уронишь, расколешь…

Так они продвигались.

– Видишь ту маску? – прыгал Лева. – Хорошенькая… Мадам! – он галантно шаркал. – Какое прелестное домино! Домино… – Леве вдруг стало так смешно – все засверкало в слезах, в длинных острых усиках света… – Домино! ведь как все переигралось! Тогда бы не поняли, что значит это слово сейчас, а сейчас уже никогда не поймут, что оно значило раньше! Представляешь, она решила, что я предлагаю ей сыграть в домино! Ахматова, играющая в домино… – И Лева согнулся пополам от хохота.

Так они продвигались, придерживая эфесы своих шпаг, быстрым шагом сквозь толпу – их остановил спор… Лева ужасно разгорячился.