Пушкинский дом

Митишатьев был мрачен. Он взвешивал в руке сетку Бланка. И так, с сеткой в руке, вдруг направился, решительный, к окну. Распахнул. Свежий ветерок прошелся по залу, встрепенул Леву. Митишатьев погрузил руку в сумку, достал каравай и, подкидывая, прикидывал его в руке, как бы взвешивая поточнее.

– Тяжелый хлеб… – сказал он раздумчиво и непонятно. – Тяжелый!

И выбросил его в окно.

– Тяжелый хлеб! Тяжелый… – взвешивал он теперь следующий.

– Ты что это? зачем? – поморщился Лева, перехватив взгляд Карениной.

– Ты в блокаду где был? – спросил Митишатьев.

– В эвакуации…

– А я здесь… у меня здесь мать умерла, – и Митишатьев выкинул хлеб в окно. – Тяжелый, тяжелый хлеб!

– Что ты! перестань… – испугался Лева. – Не надо!

– Я вру, – сказал Митишатьев. – Погаси-ка свет!

– Зачем – свет?.. – опешил Лева.

– Слушай, что я говорю! погаси…

Лева щелкнул выключателем. Вспухла темнота. Присмотрелись – легкий сумрак пополз по залу… Лева осмелился взять Наташу за руку. Ладонь ее была жесткой и неловкой. И вдруг свет взорвался в окне, выросла пальма холодного бенгальского огня и осыпалась… Окно еще секунду белело с черным Митишатьевым на фоне. И после света стало совсем невидимо темно.

– Салют! Ура! Салют!

Новый сноп созрел за окном – разноцветный. Осыпаясь, слабея и угасая, звездочки теряли окраску и совсем белели на уровне подоконника, обрезавшего свет в ночь. И снова.

Этот взлет и осыпание веером показались вдруг Леве смехом.

Беззвучный ослепительный хохот взлетал и взлетал за окном.

– На улицы!.. – кликнул Митишатьев. – На баррикады!

Маскарад

Я вижу, вы в пылу, готовы все спустить.

Что стоят ваши эполеты?

Лермонтов, 1836

Свежий и холодный воздух, первый глоток которого был воспринят Левой как счастье и освобождение, оказался, однако, как новая большая водка. Лева выбыл, хотя и следовал за Митишатьевым более или менее успешно, не отставая и не падая.

Изредка он приходил в себя. Тогда отмечал он над собой холодный укол звезды, мелькнувшей меж стремительных облак, подбитых лунным мехом. Лева терял тогда свою способность к движению и, замирая, казался себе на дне каменного колодца; сознание его было безлюдно – его не толкали, ему не попадались навстречу. Ничто не попадало в его раздвоенный взор, и отчетливо он мог видеть лишь в самую далекую даль – все ту же звезду…

Выхожу один я на доро-гу-у… —

пел он. Навстречу ему шло массовое народное гулянье. «Кремнистый путь» – был асфальтом…

– Нет, ты заметь! – придержал Лева Митишатьева. – Какой упоительный пейзаж в этом стихотворении, а ведь ни одной детали! И все через этот «кремнистый блеск»! Из-за отсутствия деталей – возникает главное: осенняя пустота… А ты видел когда-нибудь кремнистый путь? Разве такой бывает? Между тем это точнейшая метеосводка: поздняя осень и заморозок, прихвативший еще бесснежную дорогу… Какая неумышленная, истинная точность! кремний – это песок, блестит – лед, и слово «тернистый», неупомянутое, по соседству… Надо проверить – это обязательно в ноябре написано, при позднем и пешем возвращении домой[17]. Пьяный он был, протрезвевший…

– Ну да, – сказал Митишатьев, – ты это не забудь. Куда ты Наташу-то упустил?

Лева крутанулся на ножке – и правда, не было Наташи.

– А ты свою куда дел? – спросил Лева, потому что второй Наташи тоже не было.

– Я-то свою от-пустил, а ты у-пустил.

– Я не хочу страдать и наслаждаться! – продекламировал Лева.

– И не надо, – охотно согласился Митишатьев.

…Следующую звезду Лева разглядел над Исаакиевским собором.

У Медного Всадника был водоворот народного гулянья.

Тут бы гоголевское восклицание о том, «знаете ли вы?» и что «нет, вы не знаете!», что такое массовое народное гулянье. То есть все, конечно, знают, и каждый. Сейчас все всё знают. Форма эта известна. Форм у нас не так много, и они все взаимоизвестны. Где был? на гулянии. Что делал? гулял. Форма – известная, содержания – нет.

Стихийное, или массовое, праздничное гулянье (потому что оно стихийное – это правда: его учитывают, а не организовывают) – есть потерявшаяся демонстрация. Не уверенные в его точности, мы этим соображением что-нибудь объясним… Нас несколько удручает это невеселое хождение. Мы рассматриваем толпу, заглядываем в лицо, ищем узнать – нет лица! Что за невеселье такое?.. То, что мы наблюдаем в толпе как «жизнь», – так это В толпе, а не толпа. Толпа – лишь среда живого. Живое шныряет в ней: хулиганство, флирт, драка. Живое – это воровство у толпы. Воров бьют.

Утром, на свету, этого нет. Мы идем, нестройные, разбродные, но все в одном направлении, все стекаемся в общее тело дня и демонстрируем это тело. У нас пищалки и флажки, мы поем не очень уверенно, все несколько слишком озарено – денек с утра выдался, смущаемся про себя за себя – оглядываемся: так ли другие смущены? – а вроде и нет. И мы – перестаем. Все увереннее шагаем, кричим «ура» нерешительно. Площадь – вот куда мы шли! Но и ее мы проходим.

Вот тут недоумение: мы больше не обязаны… Мы – прошли.