Прыжок леопарда

Арнульф и сам, как понимал теперь Филипп, начал прозревать и понимать, какой подлой и мерзкой фигурой он был в грязных играх политиков, прикрывавших свои приземленные интересы высокопарными заявлениями и вычурными жестами, запудривавшими мозги даже самым верным рыцарям и патриотам своей страны.

Хотя… в чем-то и сам Филипп был ничуть не лучше Арнульфа. Ведь, как ни крути, а и он, волей-неволей, а являлся своеобразным эмиссаром французской тайной службы.

Ведь и ему, почти как Арнульфу де Биго, Сугерий поручил сблизиться и сдружиться с Клитоном, чтобы, став его другом, держать в курсе всех мыслей и планов короля Людовика и Сугерия.

Две души, в каждой из которых было место обману и лжи, загнанной туда всевозможными путями, тянулись одна к другой…

Это было сродни открытию новых миров. Каждый черпал в собеседнике, пусть и неумелом, но искреннем рассказчике, знания, открывающие глаза на многие вещи, казавшиеся до сего момента устоявшимися и незыбленными, как каменные твердыни, заставлял совершенно по другому смотреть на них, анализируя, опираясь на мнения и устои противоположной стороны.

Как ни странно, но все или почти все в их жизнях было одинаково. Разница заключалась лишь в мизерном, буквально микроскопическом отличии, называемом королевской властью и собственным названием страны.

ГЛАВА XXIII. Алост.

Фландрия. Алост. 27 июля 1128г.

Запоздалая попытка короля Франции Людовика вмешаться во внутренние войны Фландрии не увенчалась успехом. Встреча в Аррасе, так тщательно спланированная и организованная епископом Нуайона с представителями восставшего народа и рыцарства, рассыпалась в прах, наткнувшись на упрямое и откровенное нежелание обеих сторон найти компромисс.

Людовик, желая припугнуть их, стал упирать на силу, но в ответ лишь услышал:

– Ничто в деле избрания и поставления графа Фландрии более не касается короля Франции, независимо от того, оставил или не оставил наследника скончавшийся граф. У пэров страны, рыцарства, ремесленников и горожан есть власть называть самого близкого по родству человека, и есть привилегия возводить его в графское достоинство… – Людовик побагровел, услышав такие наглые и откровенно бунтарские слова. Ростки, так умело подготовленные Гуго де Биго, так умело и с любовью рассаженные Арнульфом и его группой в благодатной фламандской земле, дали корни, а побеги этих корней раскинулись широкой и ветвистой кроной, названию которой было «свобода». – До сей поры графов Фландрии и вас, ваше величество, соединяло кровное родство. Но одно дело – то, что проистекает из родства, а другое – то, что почитается справедливым по традиции и по закону.

Так, несолоно хлебавши, король удалился от границ Фландрии, оставляя графа Гильома и его горстку рыцарей один на один с взбунтовавшейся страной.

Другой, пожалуй бы, растерялся, запаниковал и опустил руки, отказавшись от графской короны.

Но, отлучение мятежного войска лже-графа Тьерри перед битвой, страшная и жестокая расправа над пленниками и, наконец, публичное покаяние Клитона вместе со своими рыцарями и воинами, всколыхнуло увлекающиеся и непостоянные умы фламандцев куда больше, чем угрозы со стороны короля Франции и звонкая монета Тьерри де Эльзаса.

Последний заметался по стране, закрывавшей ворота своих городов и крепостей перед его носом и объявлявших о нейтралитете и верности епископскому отлучению. Исправно пополняясь наемниками и всевозможные отбросами, способными лишь убивать, насиловать, воевать и грабить всех без разбора, армия Тьерри умудрилась снова потерпеть одно крупное поражение и измотаться в нескольких мелких стычках, из-за чего меткие на язык фламандцы прозвали их «проклятыми», а армию Гильома Клитона «кающимся воинством».

Этому было четкое объяснение: все, как один, от знатного рыцаря до простого арбалетчика, состригли свои волосы и, сняв кричащие своей пестротой одеяния, одели простые черные одежды, пришив на них и намалевав на щитах белые кресты.

Граф Тьерри, умело загоняемый в районы топких фламандских и фризийских болот маневрами армии Клитона, жег и уничтожал все на своем пути, отталкивая от себя последних колеблющихся фламандцев, утомленных этой беспросветной и кажущейся бессмысленной войной…

Тьерри сидел и нервно жевал кусок холодного и заветренного мяса, сваренного уже два или три дня назад. Вид у него был, прямо скажем, не графский: грязные и спутанные волосы, давно не бритая щетина, превратившаяся в подобие козлиной бороды, разорванный сюркот и начинающая местами ржаветь кольчуга.

Он сидел, понуро стараясь не глядеть на дневное солнце, огромным оранжевым жаром висевшее над ним и своими палящими лучами плавившее все, к чему ни прикасалось. Голова жутко болела и стучала в висках колокольными ударами медленного пульса так, что даже глазами шевелить не было сил.

К нему подошел один из рыцарей и, кашлянув в кулак, попробовал привлечь внимание, но Тьерри даже не повел головой, продолжая тереть пальцами виски.

– Ваша светлость… – тихо произнес он, едва касаясь плеча Тьерри.