Прыжок леопарда

– Ваше преосвященство… – он едва сдерживал свои эмоции, стараясь говорить со священником в приличествующих интонациях, – я никогда не отменю то, что уже изволил произнести вслух. Такова, видит Господь, моя монаршая воля. Враг, каким бы несчастным и раздавленным он не казался, все-таки, как ни крути, был, есть и останется врагом до тех пор, пока он или не умрет, или, как в этом случае, не окажется вне войны!..

Епископ схватился за сердце и, охая, стал давить своим болезненным видом на жалость графа.

– Ваша светлость! Умоляю, хотя бы, не казнить пленников… – хрипя, произнес он.

– Увы, епископ, и здесь я ничем не смогу помочь… – граф отмахнулся от него, повернулся и пошел прочь. – Все уже решено…

Епископ засеменил вслед за ним, выкрикивая на ходу:

– Умоляю, хотя бы одну милость!..

– Какую, говорите… – Гильом резко повернулся и, широко раздувая ноздри, вперился в него немигающим взглядом.

– Не рубите руки рыцарям, они ведь благородные, как и вы, люди…

Он рассмеялся страшным смехом и, плюнув в их сторону, ответил:

– Они перестали быть благородными людьми, предав меня и отвергнув оммаж, встали на путь беззакония и бесчестия. Им я тоже ничем не могу уже помочь! Они были обречены с самого начала, сравнявшись с подлым сословием черни!

– Умоляю… – епископ устало сел на грязную землю, безвольно опустив голову.

– Умоляйте лучше Господа, раз вы служитель культа, о том, чтобы он простил их и принял их грешные души в свои райские кущи. – Клитон начинал злиться. – Увольте меня, ради всего святого, от ваших причитаний, падре!..

– Это ляжет на вас и ваше воинство страшным смертным грехом… – простонал, сдаваясь, епископ.

– Как-нибудь, надеюсь, вымолим прощение у Господа… – фыркнул граф, развернулся и, демонстративно насвистывая какую-то мелодию, быстро пошел прочь от него и места казни.

Но, чем дальше он удалялся от епископа, тем сильнее и глубже западали в его душу слова священника, вытесняя все из нее и заполняя образовавшуюся пустоту священным и благоговейным ужасом перед господом за совершенное им ужаснейшее и святотатственное преступление.

– Господи, прости меня, грешника… – прошептал он. – Что же я наделал…

На утро, во время молитвы, граф, преисполненный священного трепета, исповедался и громогласно объявил о епитимье, которую он, в искупление собственных грехов и ради прощения своих людей, исполнивших казнь пленников, накладывает на себя и армию, в особенности, на ее благородное сословие.

– Мы, граф Фландрии и Фризии Гильом, в искупление смертных грехов повелеваем всем благородным сеньорам состричь свои волосы, снять с себя драгоценные украшения, многоцветные сюркоты и закрасить гербы на щитах в черный цвет траура и печали, позволив лишь украшение на щитах в виде креста белого цвета!..

Рыцарство покорно склонило головы и молча приняло обет своего графа. Переживал лишь Жан де Бриенн. Он купил у византийских торговцев три отреза дорогого сукна и два куска шелка для пошива новых сюркота и плаща.

Филипп, возивший все время Арнульфа с собой в закрытой повозке, окруженной внушительной охраной из пехотинцев, почти каждый вечер навещал пленника и подолгу беседовал с ним, пытаясь понять и постичь неведомые мысли, нравы и взгляды на жизнь нормандцев и англичан, казавшихся ему выходцами из другого мира.

Самое удивительное, что Арнульф, на поверку, оказался вполне обычным молодым человеком, дворянином, который очень сильно переживал свое поражение в трудной и, как ему казалось, справедливой войне Англии с Францией за преобладание в северо-западной Европе. Он был такой же, как и де Леви. Он также просыпался каждое утро и творил молитву, соблюдал посты и устои церкви, просто душа его была привязана, в отличие от Филиппа, не к Франции, а к Англии и Нормандии, только и всего.

Молодые люди постепенно сдружились, ведь де Леви обращался с Арнульфом не как с пленником, а как с нормальным гостем, правда, с ограниченным правом передвижения и свободами, урезанными пределами повозки или армейского лагеря.

Они стали играть в кости, рассказывая друг другу о годах отрочества, юности и начала взросления, и замечали, как много у них общего, только разделенного серыми водами Английского канала.

Арнульф рассказывал об Англии, ее широких и холмистых равнинах, о медленных и полноводных реках, о крестьянах и рыцарстве и, почти в каждом его слове, Филипп улавливал схожесть миров, причудами судеб разведенных по разные стороны баррикад истории.

Единственное, чего не мог простить и забыть де Леви, что никак не могло уложиться в его голове, это хладнокровное и тщательно спланированное убийство графа Фландрии Шарля и младшего брата Гильома Клитона – юного Робера.

Как мог этот с первого взгляда обычный дворянин опуститься и докатиться до такого?!

Только эти мысли каждый раз, словно леденящий душ, отталкивали рыцаря от начала простой человеческой дружбы.