Провинциал

Степа улыбнулся: «Тоже мне, чуть постарше, а уже — Степановна!»

В печи загудело, потянуло жаром, Надежда Степановна сняла форменную куртку, под курткой была белая мужская сорочка. Красноватый отсвет пламени пробегал по рукавам, по груди, и казалось, просвечивало сквозь материю розовое тело. Степе стало неловко, он отошел к окну, поднатужившись, оттащил раму вниз. Обожгло ледяным ветром, две капли ударили в лицо, и запахло так, словно в вагоне только что побелили.

«Скоро станет жарко, — подумал Степа, — значит, пока есть возможность, надо охлаждаться». Он сцепил челюсти, чтобы не стучать от холода зубами, и стал смотреть в окно.

Тянулась однообразная зеленая полоса посадки, а между посадкой и железнодорожным полотном, как латки, мелькали огороды. Насаженные на жерди чучела размахивали пустыми рукавами, словно хотели бежать за поездом. А может, дотянуться до шляпы и помахать ею вслед? Телеграфные столбы, тяжело провисающие провода; вон искра, маленькая, острая, вспыхнула и погасла, а Степе еще долго казалось, что он видит в сером небе голубую царапину.

Румяная от печного жара подошла Надежда Степановна.

— Не простудишься? Ветер холодный.

— Я закаленный, — сказал Степа снисходительно.

— Закаленный, а ангину или насморк схватишь.

— Пря-ам. — Он протянул это таким пренебрежительным тоном, что Надежда Степановна рассмеялась.

— Ну и вредина! — сказала она и едва не показала Степе язык, но вовремя удержалась: все-таки она состояла в должности проводницы.

— Степ, а ты куда едешь?

— К бабушке, под Харьков, в деревню. Я сказал родителям: не маленький, сам преспокойно доеду, а бабушка меня встретит. — Он с гордостью взглянул на Надежду Степановну. — Ничего, отпустили.

— А в каком классе ты учишься?

— В шестой перешел.

— А я девятый в этом году окончила, но по алгебре и геометрии на осень оставили: я такая дура в математике! И решила я: брошу школу, пойду работать. Правда, а чо? Семья у нас большая, девять человек, у меня три брата и две сестренки, мать с отцом да бабка, но бабка пенсию не получает, ни копеечки, и старая уже. А я здоровая, знаешь, какая! И думаю: а чо в школе делать, если деньги надо зарабатывать. Правда же? Вот у меня брат Мишка, он после меня старший, в седьмой перешел, он говорит: окончу восемь классов, пойду в пэтэушку деньги загребать. А мне жалко: он, знаешь, какой способный — на городской олимпиаде по физике первое место занял, и вообще — одни пятерки. Говорю ему, нельзя тебе в пэтэушку, оканчивай десятый класс — поступай в институт. А он упрямый говорит, не твое дело, деньги все равно нужны. И отец говорит, правильно, иди в рабочие, умнее, чем есть, не станешь, а рабочий в три раза больше инженера зарабатывает. А я с отцом поругалась: раз брат способный, так учиться должен. Ну неужели мы его не прокормим, правда же? — Уставшая от томительного ночного одиночестве, Надежда Степановна была рада, что наконец-то есть с кем поговорить. Она рассказала Степе, с каким трудом устроилась на железную дорогу. Ее ни за что не хотели брать, потому что нет ей восемнадцати, но сестра матери, тетя Катя, пятнадцать лет работает проводницей и упросила таки начальство поставить Надежду Степановну ей в напарницы. Надежде Степановне нравилось кататься в поезде. Зимой, говорила она, на некоторых станциях, начиная от Армавира, можно купить дешево домашнюю птицу, летом яблоки, сливы, абрикосы продают ведрами, а не на вес. И когда Надежда Степановна приезжает домой, младшие братья и сестры скопом наваливаются на нее: «Надька привезла!..» А еще много встречается по дороге вареной кукурузы, которую она просто обожает и может съесть сразу десять початков, ну не десять, так пять уж точно!..

В утреннем тумане за унылой чертой посадки стала видна синяя волнистая гряда далеких гор, она то вырастала, то сжималась, и была похожа на медленно пульсирующую под кожей тумана артерию.

Эльбрус появился неожиданно: вынырнул из-за облака, сияя снежной вершиной, величественный, ослепительно яркий. И хотя был он дальше первой горной гряды, он нависал над ней и парил в ранней лазури летнего утра. Взошедшее, но не видное с этой стороны вагона солнце высекало на снежной вершине радужное сияние, отчего гора казалась хрупкой и стеклянной.

Скоро рельсы стали разбегаться, над поездом нависли опрятно расчесанные нитки электропередачи.

— Степ, Минводы. Пойдем постоим.

Они вышли в тамбур. Надежда Степановна открыла дверь, выглянула из вагона. Степа, придерживаясь за холодный поручень и теплое плечо Надежды Степановны, тоже старался выглянуть. Проплывали пластмассовые крыши газетных и продуктовых киосков, из-за деревьев вынырнуло серое здание вокзала. Мужчина в коричневой шляпе, с чемоданом в руке торопился к последнему вагону. По перрону прогуливался милиционер, маленький и весь какой-то высохший. Дворник в белом фартуке скреб по асфальту метлой, и катились перед ним, подпрыгивая, мятые бумажные стаканы.

— Не люблю большие станции, — какие-то они скучные. — вздохнула Надежда Степановна. — Вот Армавир проедем — все будут к поездам выносить. И кукурузу.