Провинциал

Егора дома не было. Ваня с грехом пополам выгладил чистую рубашку, думая, что мама сделала бы это куда лучше и быстрей. Вдруг ему стало стыдно своих торопливых приготовлений, и вина перед матерью больно уколола сердце… Но вскоре он об этом забыл. И в четыре часа дня был уже одет и нервно посматривал на себя в зеркало. Ему казалось, что рубашка выглажена безобразно, пиджак маловат, брюки коротки.

В пять часов, не в силах терпеть дольше, Ваня вышел из дому.

Почти час простоял он у школьной калитки. Ему вдруг пришло в голову, что Нина посмеялась над ним, от этой мысли бросило в жар. Он расстегнул пальто и пиджак, холодный ветер защекотал под мышками, но тут Ваня испугался, что рубашка плохо выглажена, торопливо застегнул пиджак.

Нина пришла ровно в шесть. Ваня издали узнал ее коричневое, в красную искру пальто. Задерживая от волнения дыхание, он пошел навстречу.

— Давно ждешь? — спросила Нина так просто и буднично, как будто это было их сотое свидание. — У нас еще уйма времени, можно погулять.

О, какой это был вечер!..

Они прогулялись по бульвару, потом сели в троллейбус и поехали в центр. В театр едва не опоздали, в зал вбежали, когда уже погас свет и маленькая седая женщина-билетер посадила их на места, посветив по креслам фонариком. Весь спектакль Ваня косился на Нину, видел рядом ее блестевшие в темноте глаза, припухшие нежные губы, ему очень хотелось поцеловать Нину, от этого жуткого, сладостного желания кружилась голова, Ваня почти не понимал, что происходит на сцене. А Нина смеялась весело, заразительно, и тогда Ваня чувствовал на своей щеке ее горячее дыхание.

А потом… потом они снова покачивались в троллейбусе, шли по безлюдному бульвару.

Прощаясь в темном подъезде, Нина вдруг приказала:

— Поцелуй меня, ну!

Ваня неловко обнял ее за плечи, прикоснулся губами к сухим, холодным губам. Но тут Нина вывернулась, оттолкнула его, громко шепнула:

— Все, хватит! — И убежала, стуча каблучками.

Хлопнула дверь. Ваня остался один. Странная, звенящая пустота была в его теле. Не хотелось уходить. Он оглядел мутно сереющие стены подъезда. Они все видели, они видели, как только что он поцеловал здесь Нину. Ваня подмигнул в пустоту подъезда и тихо засмеялся.

Но, возвращаясь на Сонину квартиру, он вдруг подумал о матери, и ликованье сменилось тревогой. Он представил себе темную палату, мать на узкой кровати у окна, она не спит, а широко открытыми, полными ужаса глазами смотрит, как за окном трутся о стекло черные ветки деревьев, и ей кажется, что это удавы, которые все время так больно сжимают ей сердце. «Ваня… Егор… — шепчет она. — Где вы?..»

Идиот! Как мог он в это самое время смеяться, бегать в театр, целоваться в подъезде!..

19

В середине ноября холодный северный ветер принес в Москву первые морозы. Выпал снег, за одну ночь его намело столько, что снегоочистительные машины не успели к утру убрать его даже на центральных улицах и работали без передышки весь день. На колесах грузовых машин появились громыхающие цепи, шедшие ряд за рядом, они напоминали закованных в кандалы каторжников. Хотя Ваня никогда каторжников не видел, разве что в кино, в голову приходило именно это сравнение.

Был последний день каникул.

Проснувшись утром, Ваня долго лежал в постели, вставать не хотелось — стекла замерзли, и в комнате плавал усыпляющий полумрак. Он подумал о матери: как там она? Проснулась и разговаривает с соседками по палате или безучастно глядит в потолок?..

Вчера они с Егором были в больнице. Мать уже оправляется от шока после Боткинской, но чувствует себя еще слабой, с постели не встает.

— Спасибо Анастасии Петровне, — сказала она вчера, — если бы не она… даже подумать страшно! Ведь я там могла заразиться. А она добилась перевода, такой скандал устроила. И уж несколько раз звонила, спрашивала о моем самочувствии… А здесь меня просто закормили лекарствами… Даже нянечка тетя Катя из Боткинской, как увидела меня, сразу запричитала: «Голубушка, да ты ж не наша! За что они тебя сюда?» Вот как перестраховались… А еще консилиум устраивали, академика привозили, тот ко мне даже близко не подошел, видно, инфекционной желтухи боялся, глянул издали: «Да, болезнь Боткина». Как я еще жива осталась, господи! Скорей бы уж как-нибудь на ноги встать — и домой…

«Почему одни стремятся делать добро, а другие бездумно творят зло? — думал Ваня. — И почему тем, кто делает зло, нет часто за это никакого наказания? Почему в Москве рядом с хорошими людьми живут и плохие? Где справедливость? Ведь Москва — это лучший на земле город, значит, и жить в нем должны только хорошие, лучшие люди…»

К категории таких людей он относил Нину, Сашку, Ираиду Сергеевну, Любашу, врача Анастасию Петровну, и нянечку тетю Катю, и того шофера, что однажды вез их с Егором в Боткинскую и просил разыскать его в тринадцатом таксопарке, если нужна будет помощь. Вот человек! Первый раз увидел и сразу: «Ребята, чем помочь?» Только чем он может помочь им? Бесплатно покатать Ваню по Москве?.. Не разыскивать же его из-за этого, пожалуй, еще рассердится…