Процесс

Ротшильд опять обошел стол и стал прогуливаться по ковровой дорожке, зачем-то положенной поперек кабинета. Мельтешение Ротшильда его раздражало, но он молчал, ожидая продолжения рассказа, всерьез его заинтересовавшего. Тогда еще был на месте Ежов. Так неужели Лаврентий (тем более, что он вроде служил еще в Тифлисе) уже решился копать яму под «хозяина»?

— Вы, может быть, воображаете, будто все сводится к проискам тогдашнего руководства НКВД? — спросил Ротшильд, как бы разгадав его мысли. — Наверное, и это немножко имело место. Но вообще-то все было, по-моему, сложнее. Или проще. Как посмотреть... Я тоже, как вам уже докладывал, не сразу все понял, а может, и сегодня не все понимаю. И все-таки уверен, что искать надо прежде всего не чью-то злую волю, а так называемые объективные обстоятельства. Помните, Энгельс, которого вы, правда, не очень любите, писал, что люди творят историю стихийно: хотят одного, а выходит нередко другое, или каждый преследует свою личную цель, а получается что-то общее. Вот и с вами так вышло... Знаете что, — неожиданно прервал он себя,— давайте-ка попьем чаю с печеньем и бутербродами. А может, и по капельке коньяку. Или вы предпочли бы «Кинзмараули»?

— «Хванчкару»,— неожиданно для себя ответил он. — И, если можно, целый стакан...

— Отчего же нельзя? Конечно, можно. Для вас все можно, любезнейший... (на этот раз Ротшильд даже не чертыхнулся, а только чуть замялся) Иосиф Виссарионович.

И он, если бы не заминка, возможно, уже и не заметил бы этой ротшильдовой досадной привычки, свойственной как будто не следователям, а врачам. Этот сукин сын Бехтерев довел его тогда до бешенства не столько даже диагнозом, сколько обращением «дружочек». А к фамильярностям Ротшильда он странным образом начинал привыкать.

Между тем Ротшильд распорядился насчет их позднего ужина, и человек в форме тотчас все принес (будто ждал с подносом за дверью). Все — даже бутылку «Хванчкары» и большой синий фужер. Это для него. А для Ротшильда — початую бутылку армянского коньяка и водочную стопку. Ротшильд переложил папки на левую сторону стола и на освободившуюся его середину поставил поднос, так что им обоим — Ротшильду со своего места, а ему со своего — удобно было до еды и питья дотянуться. Чаю, правда, человек в форме так и не подал, и Ротшильд об этом не вспомнил.

— Ну-с, продолжим,— сказал Ротшильд, когда они молча поели и выпили: он — действительно не больше стакана вина, а Ротшильд стопки четыре коньяка. — Все у вас шло замечательно. Сначала от Троцкого отделались, потом от Зиновьева и Каменева, потом от Бухарина с Рыковым. И стали вождем — единственным, незаменимым. Уже и предела вашей власти и вашему величию, казалось бы, не было. Но кое-чего ни сами вы, ни другие не приметили. Троцкий первым превратился в изменника революции. И люди сказали себе: «А что тут такого? Меньшевик, межрайонец и прочее, да и человечишко какой-то поганый, пижон самовлюбленный. Очень даже может быть, что враг». Прецедент возник, и дальше пошло легче. Вопросы: «Если Троцкий, то почему тогда не Каменев, не Зиновьев, не Бухарин, не Рыков?» и задавать людям не понадобилось. Вопросы эти сами собой задавались, потому что кругом враги, а значит, все возможно, и никому уже верить нельзя. Кроме Сталина, разумеется. Но такое ограничение не могло сохраняться вечно, ибо не было под ним никаких реальных оснований. Вы меня поняли? Я ясно выражаюсь? Вопрос: «А почему не Сталин?» неизбежно должен был зародиться. Нет, не в чьих-то определенных головах — для голов он был слишком страшным,— а так, в воздухе, в атмосфере, и посещал нас в кошмарных наших снах. Из снов этих, я считаю, и явилась та первоапрельская шуточка, о которой была у нас речь...

Теперь он уже до конца понимал, за что так ненавидит Ротшильда: тот — циник и вдобавок еще какой-то мистик, богоискатель. Он знал, что в странах империализма продажные писаки часто сравнивают его с этим Гитлером, отравившимся крысиным ядом в своем подвале. Говорят, дескать, и там и здесь чистки, концлагеря, диктатура. Безмозглые бараны! Ничего общего! Потому что Гитлер жил верой, видениями, пророчествами, а он — только логикой и ясным расчетом. Оттого и победил он Гитлера...

— ...Когда-то я читал,— опять услышал он голос Ротшильда,— что где-то на тихоокеанских островах туземцы кладут на крыши своих хижин камни, чтоб не сносило их вечно там дующим ветром. Но если выбрать слишком тяжелый камень, он ведь и крышу провалить может? А вы, в конце концов, превратились именно в такой — слишком тяжелый — камень. Я, Иосиф Виссарионович, перед вами форменным образом преклоняюсь, ибо вы создали самый совершенный на земле строй. И, знаете, что самое в нем замечательное? Что построенный вами мир может, даже должен теперь обходиться без вас. Вы и в самом деле — «отдыхающий бог». Это вы замечательно о себе сказали!

Ротшильд ненадолго умолк, как бы обдумывая ход дальнейшей своей речи: