Против Сент-Бёва

В цикле пастишей, опубликованном в Le Figaro в 1909 году (то есть тогда же, когда статьи о Сент-Бёве начали обрастать черновиками романа), газетный материал вокруг «дела Лемуана», истории мошенничества с фальшивыми бриллиантами, пересказывается на разные, хорошо узнаваемые голоса. Пастиши анахроничны: Пруст заставляет высказаться всех, чей стиль ему интересно примерить, от мемуариста начала XVIII века Сен-Симона до актуального театрального критика Эмиля Фаге. Не обошлось и без Сент-Бёва: Пруст заставляет его рецензировать вымышленный роман Флобера – естественно, совершая явные промахи в суждениях и не замечая тех уникально флоберовских деталей, которые тщательно воспроизводит имитация.

В статьях Пруст не прибегает к этому приему напрямую, но сохраняет те же инстинкты, когда берется приводить нужные для его аргументации цитаты. В воспоминаниях о Прусте часто звучит восхищение его исключительной памятью, позволявшей ему воспроизводить наизусть длинные пассажи цветистой прозы. Хотя нельзя точно доказать, что над статьями он работал, опираясь только на читательскую память, многое в черновиках говорит в пользу этой версии. Даже фразы самого Сент-Бёва он разбрасывает по тексту в приблизительном пересказе: источники установить можно, но перед нами почти пастиш, выжимка из впечатлений о Сент-Бёве. Дело не в недостатке уважения к оппоненту: вообще все цитаты в статьях пестрят небольшими искажениями и обычно произвольно выхвачены из контекстов исходных сочинений. Пика эта техника достигает в статье о Бодлере, где автор словно разыгрывает кукольный спектакль, где сам же и говорит голосами критика и поэта. Ни одно бодлеровское стихотворение не прозвучит полностью и точно – из разрозненных стихов неизбежно складывается какая-то новая, прустовская версия «Цветов зла». Мы можем домыслить значение такого произвола по-разному: может быть, Пруст просто не стал дорабатывать текст, а болезнь затрудняла для него доступ к нужным изданиям (скорее всего, основным источником была библиотека матери), но нельзя не уловить и складывающийся литературный эффект, понятный читателям романа. Статьи, по плану или невольно, построены по логике спонтанных воспоминаний. Нам, как и захваченному потоком памяти рассказчику, доступны отрывки прочитанных книг в той форме, какую им придала работа времени над сознанием. Там, где Сент-Бёв (каким его видит и рисует Пруст, конечно) бесцеремонно вытесняет голоса Бальзака, Флобера или Бодлера, подменяя их своими банальными рассказами из жизни, Пруст сплетает их речь со своей в общем поле словесного искусства.

Как Пруст отбирает героев своих статей? Нельзя объяснить выбор ни нацеленностью на тематику Сент-Бёва (тот успел высказаться практически обо всех современниках), ни, что еще удивительнее, писательскими ориентирами автора.

«Против Сент-Бёва» – едва ли не единственный образец прустовской литературной критики, не обусловленный каким-либо внешним поводом. Чаще всего Пруст работал в рамках литературной журналистики, то есть писал либо в ответ на конкретный запрос, либо по следам события (выхода книги, приема, юбилея), и героями его статей и рецензий обычно становились литераторы его личного круга – знакомые, друзья, менторы (каким он рисовал, скажем, Робера де Монтескью). К слову, нередко статьи Пруста вызывают удивление и даже досаду биографов и критиков, которым бывает трудно смириться с тем, что автор одной из величайших модернистских книг тратил время на размышления об авторах и художниках третьего ряда. Почему он выбирает Анну де Ноай или Пьера Лоти? Почему он игнорирует передовой край искусства своего времени и зачарован Гюставом Моро? Пруст написал о стихах Монтескью больше, чем обо всех великих символистах вместе взятых.

На другом полюсе есть в круге интересов Пруста сверхзначимые для него и неоспоримые для большинства его читателей величины, о которых ему определенно было трудно высказаться в критических жанрах: это прежде всего Флобер и Достоевский. Лишь в последние годы жизни уже достигший первого признания романист закончит после нескольких брошенных заметок большую статью «По поводу „стиля“ Флобера» и откликнется на просьбу написать об авторе «Преступления и наказания» (Толстой, стоит заметить, Прусту-критику давался легче). Личный «канон» Пруста поэтому установить можно только с большими оговорками. Тем не менее тематическая непредсказуемость критической прозы Пруста не означает, что под ней совсем нет общего фундамента.