Прошлым летом

Анюта закусывает губу, но молчит. Инструменты находим без труда — они лежат на полочке.

— Я скажу, чтобы вам сюда принесли обед, — говорит председатель, уходя.

Теперь я осматриваю мотор тщательно и неторопливо; хорошо бы догадаться, не разбирая. Я даже начинаю насвистывать, как прежде.

— Ой, — говорит Анюта, наклоняясь, — до чего же интересно! Похоже, как когда чистишь рыбу.

— Какую рыбу?

— Все равно. Ну, кишочки там, пузырь… Только здесь все железное.

Я смеюсь. Анюта краснеет.

— Я же не знаю, — говорит она, — что к чему. Хоть бы объяснили немножко!

— Вот это называется карбюратор, — говорю я, — отсюда проходит воздух. Там, в этой коробке, в таких трубах с водой, воздух очищается; по этой трубке он идет к мотору. Понимаете?

Анюта молчит.

— Вот это — патрубок, — продолжаю я. — Эта кишочка — топливная трубка. Вот тут смесительная камера, где воздух смешивается с топливом. Вот отверстие для заливки бензина. Вот дроссельная заслонка. А вот там воздушная заслонка. А это рычажок от нее. Вот установочный винт дроссельной заслонки. Теперь понимаете?

— Дура дурой! — вздыхает Анюта.

— Может быть, образовался нагар между электродами свечи? — в раздумье спрашиваю я. — Или неплотно затянуты контактные зажимы?

— Разве я знаю! — вздыхает Анюта.

Несколько минут мы молчим,

— Ну, что ж делать, — говорю я, — давайте разбирать. Берите ключ, отвинчивайте.

Понемногу я начинаю злиться — противно быть беспомощным.

— Да ну вас! — ору я на Анюту. — Что вы, никогда не отвинчивали гайки, что ли? Не в ту сторону! Не в ту, говорят вам!

Вырываю у нее гаечный ключ. У меня получается тоже не очень хорошо. Ключ дважды срывается. Я злюсь.

— Распроклятый трактор! — ворчу я. — Не машина, а примус, ходики, велосипед какой-то!

За спиной сморкается и тихо всхлипывает обиженная Анюта.

— Дайте тряпку! Живее! — кричу ей. — Какой идиот налил масло в неисправный трактор?!

Анюта бежит и приносит тряпку.

Когда через минуту оборачиваюсь, я едва удерживаю смех: по Анютиному лицу размазаны грязные полосы, на ресницах слезы, а губы дрожат. Но глаза злые, упрямые.

— Держите здесь! Крепче держите! Да что вы, держать разучились, что ли?!

Так мы возимся часа четыре. Прежде я сделал бы в полчаса.

Среди дня заходит Ларион.

— Доброго здоровьичка! — весело говорит он. — Ишь ты, прямо ремонтные мастерские!

— Эй, дед! — яростно кричу ему. — Ближе чем на сорок шагов не подходи. Не ровен час попадет гаечным ключом. Нечаянно.

— Я что ж, — бормочет дед, — я и отойду, милый человек.

В отдалении дед Ларион говорит кому-то:

— Су-ро-вый! Когда при деле, сразу видно, что командир. Как гаркнет на меня — я и отлетел. Вона!

— Теперь будет рассказывать, что я командовал дивизией… Ох и дед!

Анюта прыскает. Я взглядываю на нее и тоже хохочу. Как можно так перемазаться?! А брюки все-таки порвала. Наверное, об гвоздь — лоскутом. И сквозь разорванное видно тело.

Когда она смеется, на щеках выступают два некрупных анисовых яблока, а глаза делаются озорные, лукавые, словно нашалила.

— Ну вот, — говорю я, — дифференциал в порядке. Сцепление проверено. Теперь как будто все… Давай заправлять. Где горючее?

Долго не удается завести трактор. Я кручу ручку, выбиваясь из сил; с меня льет пот.

— Дайте я! — просит Анюта… — Ну, дайте же!

— Уйдите!

Мотор начинает стрелять, но тут же глохнет. На шум собираются колхозники.

— Перемазались-то, сердешные, хоть воробьев пугай! — охают женщины. — А Нютка-то, Нютка, гляньте, в штанах!

Анюта словно не видит людей; она волнуется, даже побледнела.

Этой проклятой ручкой я уже набил мозоли.

— Дайте я! — умоляет Анюта.

— А ну-ка, позвольте я! — говорит председатель и берется за ручку.

Вскоре выхлопы сливаются в гул — мотор работает. Старенький трактор трясется.

Анюта сияет. Чумазая, пропахшая бензином, усталая, она стоит так гордо, словно сама выдумала трактор.

Слышу торопливый Татьянин шепот:

— Ой, Анька! Так это вы вместе починяли машину? Ох, какая же ты счастливая!

— Отдохните! — приглашает меня председатель.

Мы садимся на бревно. Председатель достает кисет.

— Давай я тебе сверну!

Закуриваем.

— Великое спасибо от колхоза! — говорит председатель. — Запишем тебе и Анюте по три трудодня. Не мало будет?

Помолчав, он осторожно спрашивает:

— А может, остался бы у нас? Поставим новую избу, Битюгов сделает мебель. Живи!

Краем глаза вижу Анюту. Она оцепенела, прижав руку к груди, слушает.

— Подумаю, ладно! — говорю я.

Теперь можно подойти к Анюте.

— Придется вам проводить меня — одежу-то оставили у Лариона.

Мы выходим из деревни, и я говорю:

— Вы меня простите, Анюта. Понимаете…

— Ох, ну что вы, Дмитрий Петрович! — восклицает Анюта. Она смотрит с восторгом и робостью. — Это я такая неумелая.

— Без привычки все трудно… Значит, не сердитесь?

— Да что вы!

Тучи уходят с поля. Их осталось не много, и они идут прерывистой полосой. Лохмотья и клочья свисают с них, но они отступают, грозные, раскаленные, глухо ворча и еще сея редкий дождь. А внизу вечернее солнце стелющимся по земле светом озарило поле и стену сосен у изгороди — влажные, яркие, веселые.