Прошлым летом

Вадим ЛУКАШЕВИЧ ПРОШЛЫМ ЛЕТОМ

От моего города остались черные печи, куски стен с розовыми обоями и пепел. Это я видел сам.

Родители умерли. Прежних товарищей я мог бы встретить, пожалуй, только в поезде. Впрочем, даже сожженный город не был мне настоящей родиной: родители часто переезжали, они были беспокойные люди.

Хуже всего, что нельзя вернуться в свой взвод, к друзьям.

И все-таки было хорошо. Как в детстве, я просыпался с улыбкой.

— Вы знаете, голубчик, — сказал врач, — в таких случаях дикари берут себе новое имя: считается, что человек начинает вторую жизнь.

Вечерами, когда смеркалось, я думал о предстоящем счастье — войти в свободный, солнечный мир, где люди увидели еще не все.

Правда, я был теперь, довольно беспомощен. Особенно трудно открывать дверь, когда несешь что-нибудь.

К черту! Я не хотел ни о чем заботиться. Что бы ни произошло, я жив!

Про эти места мне рассказывал сосед по койке. Он говорил часами про речку, про лес, про сенокосные луга; счастливая улыбка быша на его лице. Потом он уехал в армию, а я пошел в канцелярию госпиталя.

— У вас там родные? — спросила сестра. Она не подняла голову — ей было некогда.

— Да! — сказал я.

В вагоне были открыты окна, в них заносило паровозный дымок; пахло костром. Незнакомые люди наперебой угощали чаем. Я пил, обжигаясь, из жестяных кружек, из толстых стаканов бутылочного стекла. Женщины, стесняясь, предлагали деревенские лепешки. Есть не хотелось, но я боялся обидеть отказом. Говорили о погоде, о волках, которые теперь вошли в силу, о'немцах. На станциях густо шумели леса.

Я сошел на полустанке. Впоочем, полустанка не было — в стороне торчали каменные стены без крыши и окон, в дверной проем виднелись груды закопченного кирпича.

Я спрыгнул прямо в траву; у примятой травы горьковатый и влажный запах: пахнет сразу и свежим огурцом, и арбузом, и мокрым сеном. В густой траве с трудом отыскал тропинку.

Время от времени я поправлял вещевой мешок: он сползал на бок и резал плечо.

Третий в доме

Издали казалось, что деревья теснятся возле пруда; высокие и старые, они шумели на ветру. Вблизи в кипящей листве показалась дранковая крыша — это была изба деда Лариона.

Старик принял неласково.

— Так, — сказал он, глядя через мое плечо. — Желаете пожить у нас?

В раздумье старик почесал под бородой; борода была пестрая и редкая, как осенний куст.

— Что ж, живите. Только сварить, постирать ли — как сам знаешь. Дочь померла при фашистах. Живу с внуком Василием.

Дед Ларион улыбнулся.

— Шустрый мальчонка, а только баловной, — сказал он с нежностью. — Другие уже и пашут и косят, а он в книгу глядит.

В избе, заслоненной деревьями, рано стало темнеть. Я вышел на крыльцо.

Солнце садилось. С писком пронеслась ласточка, брюшко у нее было белое, как у рыбы.

На ступеньке сидел мальчик в синей застиранной рубахе, на коленях его лежала раскрытая книга.

Заслышав шаги, мальчик придавил ладонью шевелящиеся страницы и поднял голову; я увидел загорелое серьезное лицо.

— Здравствуйте, — тихо сказал он.

— Добрый вечер. Ну и книга же у тебя!

— Сочинение Льва Толстого, называется «Война и мир», — медленно сказал мальчик, опуская глаза.

— Сколько же тебе лет?

— Двенадцать.

— И ты читаешь Толстого?

— Я не все подряд читаю, а только про войну.

Вдали загромыхало. Я сел возле мальчика.

— Здесь близко речка?

— А вы почему знаете?

— Вот, слышишь, опять телега проехала по мосту!

— Да то же гром! — засмеялся мальчик. — Здесь моста нету, и речка не в той стороне, она там, — он показал вправо, в кусты бузины.

— Большая река?

— Не так чтобы большая. Вода в ней холодная, зубы ноют, как окунешься.

— И рыба есть?

— Рыбы много. После дождя так и бьет.

— Ты ловишь рыбу, Вася?

— Не. Крючков нету в лавке.

Помолчали.

— Вы помните, дядя, Бородинское сражение? — негромко заговорил Вася.

— Не был. Очень уж давно, — засмеялся я.

— Может быть, читали… Вот он стоит — ну, Болконский этот, — и вдруг падает граната. Ему кричат: «Ложись!», а он не ложится. Здорово!

— Глупость и щегольство! — сказал я с досадой. — Погиб человек без пользы.

— Вы много были в сражениях, дядя?

Бывает так — нельзя говорить о своем несчастье, и люди, которые спрашивают, становятся неприятны. Но придет час — и начинаешь говорить. Не знаю, почему я рассказал Васе все. Как выбежал из балки в атаку; как прилетела и взорвалась мина, а я упал; после я узнал, что рана тяжелая, а тогда, упав, подумал, что вот радуется подлый фашист — подбил еще одного! И оттого разозлился, выругался и сказал: «Врете, проклятые, выживу!» И точно — выжил.

Я говорил, молчал, курил, смотрел на истоптанную землю у крыльца. Вася не шевелился. Я бросил окурок.

— Какие вы упрямые, дядя! — с восторгом сказал Вася и добавил, смущаясь: — Я люблю, когда упрямые…

Я поднял голову. Вася смотрел на меня, его глаза блестели. Мне стало весело.

— Вы очень обижаетесь за это? — вдруг спросил мальчик, тихо коснувшись моего пустого рукава.

— Эх, Вася, милый, — ответил я и обнял мальчика, — разве плохо человеку жить? Ты посмотри!