Читаем Прошлым летом полностью

Прошлым летом

Борис Петрович Екимов , Вадим Петрович Лукашевич , Кэрри Лонсдейл

Вечером в огород выходишь как в море. Простор, далекие горизонты. Розовая полоска зари, и веет сырой свежестью. А чистенькая изгородь из березовых колышков, как перила на палубе. Будто плывешь по темному простору неизвестно куда, только блещут над тобой звезды.

<p>Жаркий день</p>

Сегодня начался сенокос. На рассвете Вася ушел в луга. Только дед Ларион, мрачный, сидит на крыльце. Увидав меня, он просит табаку.

— Беда! — хрипло говорит он. — Спину ломит невмочь. К дождю. А тут сено убирают. Как быть?

Шевеля усами, он сосет козью ножку и печально добавляет, выпустив белый клуб дыма:

— Все люди в лугах, только мы с тобой неудельные…

Сосны и ели неподвижны, редко шевельнут веткой. Зато осина вся трепещет, будто сверху дует на нее одну.

Я брожу в лесу и с удивлением чувствую, что мне скучно.

«Только мы с тобою неудельные», — сказал дед Ларион. Вот ведь старик и болеет, а так скучает без дела. Если бы знать, что у меня что-нибудь выйдет…

В конце концов, ужасно тоскливо бродить одному, когда люди работают.

На земле вырос ламповый ерш, только зеленый, — это младенец сосны.

Кажется, я все-таки иду в луга…

Уже редеют деревья, и за ними я вижу поле, когда начинается дождь. Даль затуманилась. Ровный шум дождя, прерываемый глухим падением капель с деревьев. От этих капель на дорогу ложатся блестящие, ^словно масляные, пятна. Воздух влажнеет.

Стихает ветер, медленно замирает дождь.

Потом ветер набегает вновь, и с твердым стуком с деревьев сыплются капли на нижние листья, на кустарник, на лопухи. Набежит ветер — посыплется, стихнет — редкие капли срываются здесь и там.

Еще не совсем перестал дождь, еще слетают мелкие брызги, а уже прожужжала веселая муха, пролетает бабочка. Выглянуло солнце — и везде слышится то глухое, то звонкое жужжание, в воздухе мелькают черные точки.

После дождя в лесу кричит птица, звонко и часто, будто, работая, бьют молоточком по куску стали — то в середину, то в край.

Дорога идет опушкой. Рядом, в канаве, строем растут молодые сосны и елки, редкие березки и липки. Сквозь эти сухие прутья и палки, окостеневшие веточки без хвои, сквозь редкую листву далеко видно просторное поле.

Дорога поворачивает, и я выхожу на простор. Жаворонок поет над самой головой. Здесь воздух горячий и парной.

По всему полю движутся люди.

Коса срезает траву с таким звуком, будто кто-то сморкается.

С завистью смотрю на косарей. Если приловчиться, я смог бы косить. Только нельзя при всех — стыдно. А хорошо бы попробовать.

Я иду к бабам.

Возле телеги, беспомощно уронившей оглобли, лежат грабли. Выбираю покороче и вхожу в строй гребущих сено. Бабы искоса взглядывают и расступаются.

Первый раз получается плохо. Надо привыкнуть. Я закидываю грабли и волоку; должно быть, я делаю это слишком медленно — часть сена проходит между зубьев.

— Трудно тебе!

Это сказала соседка. Лицо у нее темное, как кувшин, — загорело. Дородная пожилая женщина.

— Сами управимся! — говорит она. — Отдохни в холодочке. Чего тебе трудить спину-то!

— Дмитрий Петрович! — кричит Анюта. — Идите сюда!

Возле Анюты работают девушки — Маруся, Катя, Татьяна. Они здороваются, окидывают меня быстрыми взглядами и отворачиваются. Мы работаем.

— А я, девушки, чего знаю! — восклицает Маруся.

— Чего? — не поворачивая головы, спрашивает Катя.

— Ой! — торопливо перебивает Татьяна. — Слыхали, девушки, в Бялках-то…

— Что в Бялках? — все так же спрашивает Катя.

— Телушка взорвалась.

— Как взорвалась?

— Так вы ничего не знаете? — удивляется Татьяна и скороговоркой сообщает: — В Бялках от стада отбилась телушка. Пошли искать. Искали-искали — нету. И вдруг нашли — лежит в кустах взорватая. Об фашистскую мину…

— Напоследок они совали мины куда ни попадя, — поясняет Анюта. — Вы бережно ходите, Дмитрий Петрович.

— Ой, девушки! — восклицает Маруся. — Вы знаете, как Тонька ходила в церкву?

— Тонька ходила в церкву?

— Умора! — фыркает Маруся. — У нее болела мамка. А тут праздник, рождение богородицы, что ли. Мать и говорит, чтобы Тонька ее проводила, одной не дойти. Тонька спорила, спорила, ну, все-таки пошли. Мамка в церкву, а Тонька за ней: интересно же!

— Я бы не пошла! — равнодушно говорит Катя.

— В церкве поет хор, громко так, голосисто. И вдруг Тонька слышит слова… — Маруся фыркает. — Ох, не могу!

— Какие слова? — спрашивает Татьяна.

— Ой, не могу, девушки! — Маруся сдерживает смех. — Я вам после скажу… — Она искоса взглядывает на меня.

— Замахнулась, так говори! — настаивает Катя.

— Ну, чего ты? — говорит Татьяна. — Ведь сколько же людей было в церкви, а пели эти слова…

— Ой, не могу! — фыркает Маруся. — Ну, ладно…

Она подавляет смех, набирает воздух и поет дьячковой скороговоркой:

— «Чужде матерем девство и странно девам деторождение…»

На последнем слове Маруся давится смехом. Девушки хохочут, они смущены.

— Уж эта Маруся! — говорит Катя. — Всегда сморозит чего-нибудь!

— Тонька… Тонька, как услышала, зажала руками рот… «Ох, не могу!..»