Просчёт финикийцев

— Помнишь Нейта Уайта? Он взломал школьную сеть и скачал экзаменационные анкеты. А они подумали на меня.

Джей покивал головой.

— С предками Уайта никто связываться не будет, это да. Хреново, чувак, быть козлом отпущения.

Он не спросил, откуда я знаю, что это именно Уайт.

Мы сидели некоторое время молча, наблюдая, как главный маньяк, которого уже полтора часа ловит полиция и федералы, распиливает очередную жертву бензопилой.

— Трахнуться тебе надо, Розита, — сказал Джей задумчиво, — найти девку порезвее и вогнать ей по самые помидоры. Сразу снимет всю эту, как ее... Ну, меланхолию.

— А больше мне ничего не надо? Частный самолет, миллион долларов, уехать, наконец, из постылого Джерси?

— Это тоже можно, — сказал он, — но трахнуться проще.

О работе мы в тот вечер не говорили. Слопали огромную пиццу на двоих и раскурили косячок, устроившись в давно не стриженной траве на заднем дворе его дома. Косить лужайку было обязанностью Джея, на которую он забивал ровно до третьего предупреждения городских властей. Мне же искренне нравились его приватные джунгли, обнесенные аккуратным белым забором. Джею позвонила его девушка, и он долго болтал с ней, прикрыв трубку ладонью. Из дома вышла кошка по кличке Ведьма, тихая и нелюдимая. Обнюхала мой ботинок, потерлась о колено теплым тощим бочком. Я почесал ее за ушком и она лизнула мои пальцы.

Я смотрел на звезды, и в голову лезли не поддающиеся сортировке мысли. В чем главная трагедия человеческого бытия? Ведь это не лицемерие социума, не навязчивые эротические сны. И даже не тот факт, что тебя никто не любит. Ты ведь тоже не любишь никого, значит, у вас с окружающим миром стабильный враждебный нейтралитет. Истинная беда — это скука. Каждый вечер, особенно в начале лета, кажется, что она уже здесь, настоящая яркая жизнь, притаилась за диваном в темной гостиной и ждет, когда ты откроешь дверь, чтобы выпрыгнуть навстречу с бутылкой шампанского и тортом. Но ты зажигаешь свет и видишь, что в доме пусто, а тебя снова обманули.

По пути домой я напрочь забыл про маменькиных гостей. Пока я лениво крутил педали, размышляя над проблемами пиццы и бессмысленности бытия, молнии, мелькавшие на горизонте, заурчали раскатами грома, вскоре перешедшими в бойкую весеннюю грозу. Наш сосед по фамилии Исфахани, профессор колледжа, специализирующийся на какой-то древней хрени из третьего мира, именно сейчас счёл необходимым пронестись по улице на своем Лексусе. Попав колесом в глубокую лужу, он щедро окатил меня ледяной водой. А потом остановился и открыл окно, чтобы извиниться. Будь я понаглей, показал бы профессору третий палец. Но в реальном мире проблемы решаются иначе. Враньем, компромиссами, невысказанными пожеланиями скорой мучительной смерти. Это непросто и нетривиально, если вдуматься, но говорят, годам к восемнадцати грошовой дипломатией неизбежно овладевают все.

Так вот, про родственников я забыл, и заподозрил неладное лишь когда едва не впилился в запаркованную поперек нашей подъездной дорожки прокатную машину.

Они восхищались дизайном гостиной, когда я появился дома, злой, мокрый, и абсолютно не подверженный всякой социализации. Двоюродная тетя Эстер из Израиля, ее то ли второй, то ли третий муж, их дочь Шарон, видная блондинка, на пару лет меня старше, и ее подруга, имя которой я не запомнил.

Жили они все припеваючи на Земле Обетованной, но зачем-то именно сейчас им приспичило притащиться на другой конец планеты. Конечно же, маменька не могла их не пригласить. По моим наблюдениям, у этих странных людей, называемых гостями, прием которых в нашем доме был возведен в подобие культа, не было иных целей в жизни, кроме одеться пострахолюдней, отведать жареной курицы и сообщить маман, что за последние пятнадцать лет ее сын невообразимо изменился.

Разумеется, тетя помнила меня в два года. Уже тогда я застенчивым, и при этом не гнушался очаровательно портить воздух. А сейчас стал выше на полголовы ее второго мужа, и первого тоже, и всех ее гипотетических мужей, и ах да, я ужасно худой, меня надо срочно откормить питательной домашней пищей.

Слиться по-тихому в комнату мне не дали. Пришлось сидеть за столом в насквозь мокрых кроссовках, стараясь не встречаться взглядом с лучшей подругой моей троюродной сестры Шарон. Подруга эта была изящной брюнеткой с родинкой над верхней губой и чуть испуганным взглядом карих глаз.

Мишель спрашивает, почему я подробно описываю девицу, о которой не вспомню больше никогда? Хороший вопрос. Пожалуй, ее внешность отвечала на некие неосознанные потребности моей пришибленной души в тот невыносимо тоскливый вечер.

Говорили они о политике. О том, что пора отменять Палестинскую автономию, пока не поздно, и что во всем виноваты либералы. Мне лично плевать и на то, и на другое, лишь бы меня самого ни о чем не спрашивали и не пытались расцеловать в обе щеки.

— Почему ты ничего не ешь? — вспомнила тетя.

«Потому что я сожрал полпиццы, выпил банку пива, выкурил косяк и мечтаю, чтобы вы все дематериализовались.»