Пророки

В то утро все рабы купались вместе. Должно быть, многим хотелось отправиться на встречу с Амосом чистыми. Хотя толку от этого было не много — все равно снова выпачкаешься, усевшись на земле, гнилом бревне или замшелом камне. А солнце тем временем проберется сквозь густую листву, чтобы осветить Амоса во всей его красе.

Тимоти эти их собрания казались сущим абсурдом. И чего ради рабы садятся в кружок под деревьями и слушают бессмысленные разглагольствования? Безусловно, некоторые из них славные негры, возможно, их даже стоило бы освободить или отправить туда, откуда их вывезли. Но бога ради, не окажутся же они на небесах бок о бок с настоящими христианами. Самое большее, на что они могут надеяться, — это найти в загробной жизни убежище и вдосталь еды, чтобы хватило сил трудиться до скончания времен.

Он помешал им купаться, но считал, что негры не будут на него в обиде — вон как обрадовались, что к ним подошел именно он, а не его отец или Джеймс. Все послушно выстроились в шеренгу. Но теперь Тимоти вспомнил, что один из рабов явно был недоволен происходящим — Самуэль.

Услышав, что кто-то идет по тропинке от Большого Дома, Самуэль встал, поднял повыше светильник и увидел, что к хлеву подходят Тимоти и Исайя. Нахмурившись, он посмотрел в потемневшее небо. Затем ссутулился и опустил голову.

Тимоти помедлил, дожидаясь, пока Исайя распахнет перед ним калитку. Он бы и сам через нее перемахнул, только очень уж устал. Наконец он ступил за ограду и тут же вляпался в конский навоз.

— Господи Иисусе, — охнул он. — Фу, пакость… Исайя, я думал, вы здесь… Черт, помоги-ка мне.

Тимоти указал на ботинок, и Исайя, упав на колени, расстегнул его. Он потянул башмак на себя, но тот не поддался. Подошел Самуэль, поставил лампу и тоже стал помогать. Взявшись за ботинок в четыре руки, они дернули изо всех сил. Ботинок слетел, и все трое шлепнулись на землю.

— Боже праведный, — рассмеялся Тимоти.

Исайя вскочил и, оставив башмак на земле, побежал принести воды. Тимоти поднялся и отряхнул одежду. А затем оглянулся на Самуэля, который бессмысленно таращился в пространство в свете лампы.

— Добрый вечер, Самуэль, — поздоровался Тимоти, и тот вздрогнул, словно его разбудили. — Ты знаешь, кто я?

— Да, сэр, — подтвердил Самуэль.

— Ну и? — не отставал Тимоти.

— Вы масса Тимоти, сэр, — ответил Самуэль и добавил: — Снова дома, масса, радость-то какая.

— Что ж, спасибо, Самуэль. — Тимоти выпрямился, лицо его просветлело. — Хотел бы и я радоваться, что вернулся. Однако, как бы холодно на севере ни было, я по нему скучаю. Увы, теперь я здесь.

Повисло молчание. Вернулся Исайя с ведром воды, они с Самуэлем опустились на колени и вместе занялись ботинком. Временами Самуэль украдкой поглядывал вверх. Тимоти наблюдал, как они работают — слаженно, словно части единого механизма: руки движутся, локти гнутся, а пальцы плещутся в воде и, цепляясь за обод ведра, изредка быстро соприкасаются, будто парни переговариваются на только им одним известном языке. Тимоти еще не доводилось такого видеть: эти двое были фактически единым целым, движения одного казались естественным продолжением движений другого, они словно колыхались под неслышную музыку, как морские волны. Впервые с тех пор, как вернулся домой, Тимоти ощутил себя незваным гостем. Не то чтобы это его покоробило, но от молчания становилось не по себе.

— Знаешь, я недавно писал Исайю, — наконец заговорил он. — Вон там, возле поля.

Самуэль замер. Вынул руки из ведра, встряхнул ими, рассыпая в разные стороны брызги. Встал и вытер ладони.

— Писали его, сэр?

Самуэль покосился на Исайю. Тот поднялся и отдал башмак хозяину. Самуэль оглядел Исайю с ног до головы и обернулся к Тимоти.

— Дак ведь на нем вроде как ниче не написано, масса.

— Что? Нет, — рассмеялся Тимоти. — Я писал его портрет. Ну, знаешь, которые на стены вешают.

— А-а, вон оно что. Должно, красиво вышло, сэр. — Самуэль снова покосился на Исайю, тот ответил ему суровым взглядом.

— Может, я и тебя как-нибудь напишу, — добавил Тимоти.

— Как пожелаете, сэр.

— Если ты не против.

— Ни в коем разе, сэр.

Тимоти вдруг овладело беспокойство, причину которого он никак не мог постичь. Он смотрел на стоящих перед ним негров, и отчего-то ему становилось не по себе. Этот Самуэль — надо же, какой длинный! даже когда сутулится! — вел себя вроде почтительно. Но при этом постоянно смотрел куда-то мимо него с натянутой улыбкой. Крепкий, ладный, цветом кожи он напоминал баклажан — не черный, а скорее лиловый. А таких ослепительно-белых зубов Тимоти еще никогда не видел. У всех его знакомых они были желтоватые или зеленоватые, как трава.

Многие ребята в колледже любили поболтать. Все трещали и трещали, и любому становилось понятно, что все эти невероятные события из их прошлой жизни не что иное, как выдумка, в которую они сами горячо верят. И все же Тимоти, слушая их, округлял глаза, охал на драматических паузах, а под конец бурно аплодировал.