Пророки

Рут окинула его взглядом — голова, широкие плечи, длинные руки, поджатые ноги, грубо отесанные ступни. Ладно скроен. Ночь неплохо над ним потрудилась. Значит, второй — тот, чей жизнерадостный (даже сейчас жизнерадостный!) взгляд она ощущала на себе, хоть он и не решался смотреть на нее прямо, ей не понадобится. Самуэль — дело иное. Ей отчего-то представилось, как она носит его на себе, словно шаль или ожерелье. Нечто обыденное, чтобы согреться в стужу, или праздничное, что прячешь в шкатулку, как только на небе забрезжат первые проблески нового дня.

Она протянула к нему руку. Самуэль замер, едва не отшатнулся, но Рут это не остановило. Она провела пальцами по толстым и тонким рубцам на его теле. А сама все думала, как, интересно, такое проделывает Пол? Прикасается ли он к черномазым, прежде чем взять их? Зажмуривается ли? Задерживает дыхание? В поместье расплодилось столько светленьких, отмеченных фамильными чертами Галифаксов негритят, что она давно уже перестала себе лгать — ах нет, ее спаситель не способен пасть так низко. Утешаться оставалось лишь тем, что грешил Пол исключительно для пользы дела, а значит, его поступки и грехами нельзя было считать. Если Бог способен простить, значит, должна и она.

Глядя Самуэлю в макушку, она приказала шепотом:

— Ляг на спину.

Но тот отчего-то не зарыдал.

Ей куда больше нравилось видеть их жалкими. Так проще было верить, что она контролирует ситуацию. Вот ведь, такой огромный, а растянулся на полу, как было велено. Грубый, с жесткими курчавыми волосами, в таком положении он не представлял угрозы. Опуститься до него она решила по единственной причине — потому что время играло против нее. Вскоре вернется Тимоти и начнет бродить по плантации в поисках сюжетов для своих картин. Где-то рыщет Джеймс со своими сподручными, мало чем отличающимися от черномазых. В любую минуту может нагрянуть Пол. Нельзя, чтобы кто-то увидел ее такой — не стиснутой ни корсетом, ни брачными узами, с грудями, свободно обвисшими, а не сдавленными так, что того и гляди лопнут. Ограничения эти лишь сильнее распаляли ее ярость, а все, что имеет исток, однажды против него и обратится. Но сейчас, в час безвременья, можно было дать себе волю.

Приподняв подол сорочки, она словно щит выставила его между собой и распростертым у ее ног и отчего-то не желающим подвывать черномазым. И вдруг второй осмелился вскинуться, хоть глаз на нее так и не поднял. Разницы между завистью и жалостью Рут не знала, а потому не смогла распознать, что за выражение застыло у него на лице.

— Отвернись, — приказала она.

Исайя медленно повернул голову к лошадиным стойлам. Рут и сама посмотрела в ту сторону. И увидела, как две лошади — гнедая и белая с темными подпалинами — с любопытством вытягивают шеи, словно и без того не видели уже достаточно. Что, если они все запомнят? Говорят, все скоты чувствуют друг с другом некую общность. Что, если однажды они столкнут ее коляску в овраг, чтобы она переломала себе все кости? И из-за чего? Из-за воспоминания, которое не имело права хранить ни одно живое существо.

А, к дьяволу! Рут отвернулась. Немного повозилась, развязывая на Самуэле штаны, а затем оседлала лежавшее перед ней существо. Запрокинула голову — просто так, без всякой причины. Ни радости, ни восторга испытать не удалось. Внизу расстилалась абсолютно плоская равнина. Ни холма, ни выступа. Разве не оскорбительно? Хоть бы руки почтительно вскинул.

— Ты болен?

Рут даже не взглянула на него: что бы он ни ответил, оскорбления это не смоет. Как могла она надеяться на успех, зная, что ее всегда преследуют неудачи? Над головой затрещало, и ей показалось, что крыша хлева, не выдержав веса случившегося, сейчас обрушится. Погребет под собой скотину, утянет в воронку деревья, землю и само небо, и останки ее найдут здесь, рядом с этими нехристями. «Что она там делала?» — будут спрашивать люди, отлично зная ответ. Но говорить о мертвых плохо нельзя, это оскорбляет Христа, который воскрес, чтобы доказать это, и однажды вернется, чтобы снова подтвердить, а потому все станут плакать и славить ее имя, и правда навсегда останется похороненной вместе с ней.

На Рут вдруг разом навалилась тяжесть собственного тела. И взгляда Исайи. И всех ее нерожденных детей. А на спину вдруг словно опустилась ладонь Пола — он всегда так делал, чтобы ее успокоить. Должно быть, манеру эту он перенял от матери, Элизабет, чьим именем назвал поместье. И Рут благодарна была, что воспоминания о ней помогли ему сберечь для нее хоть капельку доброты.

Она прикрыла руками голову, но крыша не обрушилась. Звуки, показавшиеся ей треском, оказались всего лишь причитаниями черномазого, которому она велела отвернуться. Что происходит? Как она сюда попала? В памяти остались лишь цветы, земля и таинственный свет. Должно быть, с ней сыграло злую шутку это место. Или тяжесть. Давление подскочило, и у нее затуманилось в голове. Нужно скорее на воздух.

— Прочь от меня! — выкрикнула она, вскочила и одернула сорочку, прикрыв подолом лодыжки.