Пророки

Ярко-зеленые глаза ее туманили воспоминания, и трудно было разобрать, существует ли то, что она видит перед собой, на самом деле или является лишь призраком прошлого. Однако она ясно различала впереди свет, а откуда он лился, понять не могла. И в свете этом темнел силуэт мужчины, высокого, статного, с ружьем на плече, но не солдата, нет, не солдата. К чему солдаты теперь, когда землю уже захватили, а дикарей, живших тут раньше, приструнили и скоро сотрут с лица земли способами, которые она не боялась озвучить? Что делать, у войны свои законы. Женщинам, однако, воевать не разрешалось — впрочем, только официально. Во-первых, доводилось ей слышать о женщинах, которые в порыве патриотизма переодевались мужчинами и перенимали их повадки — от стриженых волос до напористой походки. Одну такую вроде потом повесили. И вовсе не за то, что сражалась, — поговаривали, ей это удавалось получше, чем многим мужчинам. А за то, что и в мирное время предпочитала называться «он», а не «она», тем самым оскорбляя Христа.

Во-вторых, на долю женщин и без того выпала битва куда более затяжная и жестокая, чем любое военное сражение. Битва за право выжить в мире мужчин. Может, сами мужчины этого и не понимают, но каждый из них, возвращаясь домой оттуда, куда все они ходят, чтобы творить то, в чем никогда не признаются вслух, отыгрывается за все причиненные ему миром печали на женщинах и детях. И неважно, кем именно они ему приходятся. Гнев с равной силой выплескивается и на мать, и на жену, и на сестру, и на дочь. Отец, муж, сын и брат нападают на них, а в глазах их под слепящей яростью прячется то, что потрясло их так сильно, что пробудило жажду уничтожить любого, кто сможет это разглядеть — разглядеть ничто.

Когда ничто сталкивается с чем-то, конфликта не избежать. Может, тот мужчина с ружьем явился, чтобы вызвать ее на бой? Рут отступила, моргнула, и свет исчез вместе с силуэтом. Осталась лишь кромешная темнота, и отчего-то ее это успокоило.

Она медленно пошла вдоль Большого Дома, обогнула его и остановилась у сада. Нахлынули запахи. Не только черноголовок — еще рудбекий и гардений. Рут наклонилась, вдохнула поглубже и мысленно посетовала, что нельзя ночевать прямо здесь. Под навесом, конечно, но как же чудесно было бы засыпать тут весной. Летом, пожалуй, слишком жарко, но весной-то можно.

Ей вдруг захотелось разбудить Мэгги с Эсси. Чтобы и они ощутили, как должен пахнуть сад по-настоящему. Они ведь только рады будут, верно? Это же так прекрасно — хоть на краткий миг вкусить истинного наслаждения после изнурительной работы на кухне и в поле. Рут схватилась рукой за горло, запрокинула голову и привалилась к окружавшему сад забору. Голова кружилась. А может, ей только хотелось, чтобы она кружилась, ведь это означало бы, что она особенная, не то что Мэгги и Эсси. По щеке ее скатилась слезинка. Никогда прежде она не чувствовала себя такой щедрой, такой великодушной. Раз ей захотелось поделиться этой благодатью с Мэгги и Эсси, значит, у нее доброе сердце, и неважно, на что еще оно способно. Как странно, что она только сейчас это поняла. Должно быть, всему виной цветы.

Рут проскользнула в сад. Под босыми ступнями трещали веточки, прыскали в разные стороны вспугнутые сверчки. Интересно, как она сейчас выглядит? Можно ли ее рассмотреть в темноте? Должно быть, белая шелковая сорочка одолжила у ночи немного черноты и отливает теперь лиловым. Взглянув на руки, Рут вспомнила то время, когда они, самой природой созданные, чтобы оставаться нежными и изящными, едва не покрылись мозолями. По счастью, откуда ни возьмись явился мужчина с ружьем и спас ее от этой ужасной участи. Услышав молву, которую телеги развозили во все концы страны и ветер разносил по штатам, он дошел до самой Южной Каролины. А ведь это были всего лишь слухи. Но слишком уж заманчивым было предложение: у одного человека имеется дочь на выданье, с бледной, как алебастр, кожей и пылающими огнем волосами, едва достигшая зрелости и нетронутая. Насчет последнего у Рут имелись кое-какие вопросы. Что вообще означает это слово? Считаются ли, например, руки отца, от которых отбиваться приходилось так же регулярно, как произносить вечерние молитвы? А как насчет материнского молчания? Ранит оно ничуть не хуже кулаков. Дети, которым приходится о таком размышлять, заведомо лишены того, что должно принадлежать им по праву.

Но вот явился Пол с ружьем на спине, дуло которого указывало прямиком в небо. Еще молодой — но все же гораздо старше ее. Твердый подбородок, пронзительные глаза. Разумеется, она с радостью согласилась попытать счастья в обмен на то, что там желал получить в качестве оплаты ее отец.

Рут отщипнула кусочек влажной земли, положила себе на язык и, ощутив сладковатый привкус, проглотила. Земля — часть нее, а она — часть земли. Она растянулась среди цветов, спрятавших ее тело в стебельках и листьях. Как они любят ее! Может, ей сегодня спать прямо здесь? Не зря же ее сюда так и тянет.