Пророки

Самуэля вдруг словно обожгло. И как только слово «позволил» проникло в самые интимные его мысли, куда даже Исайя заглядывал лишь одним глазком. Он слишком близко подошел к грани, вот в чем дело. Она впивалась ему в спину, отбирала вещи, слизывала со щеки соль. Так он и заразился, и кто его знает, пройдет ли болезнь, когда он убежит. Его уже разоблачили. И некому объяснить, как очиститься, какими травами излечиться, как перестать представлять угрозу для самого себя и тех, кого любишь. Конечно, это не его вина. Он такой доли не выбирал. Получил ее от матери через пуповину. А ведь он даже не знает, как звали его мать. Самуэль и ей тоже выбрал имя. Оливия.

Вот так.

Звучит красиво.

Тем временем Тимоти поцеловал его в шею, и Самуэлю на мгновение показалось, что это Исайя. Так и тянуло откинуть голову и закатить глаза, показав белки. В уголке рта блеснула слюна, руки обмякли, готовые обвиться вокруг его торса. Исайя бы действовал точно так же — не торопился, распалял не спеша. Возможно, Тимоти от него этому и научился.

Все было точно так же, кроме запаха. Сколько бы Исайя ни сгребал навоз, ни возился с сеном, ни таскал ведра с помоями, от него всегда пахло надвигающимся дождем. Тем, который предвкушаешь, запрокидывая голову и ловя губами. Бродишь под ним, трогаешь жилки листьев, мастеришь подушки из мха, пьешь собранные в ладони капли. Это ведь тоже в каком-то роде свобода, потому что природа дает тебе напиться, а не превращает сам факт твоей жизни в преступление. «Кто это построил?» — спросил он Исайю, когда они неслись через лес, улыбаясь кружившим рядом малиновкам. «Мы», — ответил тот. И тут закат плеснул пурпуром и впитался в землю.

Дыхание Исайи пахло молоком, тело его ладно подстраивалось под тело Самуэля. Все уговоры взяла на себя луна. Это просто случилось. Ни один из них за другим не бегал, и все же они отчего-то постоянно оказывались рядом. И Самуэлю это нравилось. У близости их был свой силуэт. Он это знал наверняка, потому что не раз, весело смеясь, трогал ее лицо и слизывал спокойствие с ее пальцев. Но вдруг — они даже и не поняли, как это случилось, — к ним пробралась боль. В любую минуту их могли разлучить. Сколько же раз они такое видели! Как орущую во все горло женщину привязывают к телеге и увозят. А ее единственный, рискуя нарваться на порку, бежит за ней сломя голову. Знает, конечно, что ему ее не спасти, но надеется, что, если пробудет рядом еще минуту, его образ не сотрется у нее из памяти так быстро.

После такого никто не оставался прежним. Одни забивались в угол и сидели там, с рассеянной улыбкой слушая голоса. Другие по одной выдирали себе ресницы, отчего глаза их, казалось, раскрывались еще шире. Третьи работали, пока не сломаются — нет, не рухнут в поле от усталости, а просто сломаются, станут горсткой пепла, которую однажды развеет ветер.

Вот почему Исайя с Самуэлем ни на кого не оглядывались, льнули друг к другу, даже если это оскорбляло тех, кто однажды был с ними добр. Потому что о них должны были узнать. Да и чем же тут оскорбляться? Как можно ненавидеть свет, что крошечными вспышками исходит от Исайи всякий раз, как он видит Самуэля? Разве не каждому хочется, чтобы кто-нибудь в его присутствии так сиял? Да, о них должны узнать, даже если долго это не продлится. Тогда, возможно, кто-то о них заплачет, сохранит их в памяти и однажды тоже рискнет.

Да пошло оно все! Если уж им суждено стать горстками праха, который однажды сметут и развеют по ветру, тогда уж пускай сначала грянет буря. Пусть прольется кровь и вспыхнет огонь. Если разлуки не избежать, пускай они хотя бы узнают, каково это — быть вместе, любить друг друга.

Этим Самуэль успокаивался. И потому он знал, что без топора не обойтись, даже если глупый Исайя за него браться не хочет. Все, что угодно, можно отдать, лишь бы еще пару секунд послушать, как он поет. Лишь бы образ его не стерся из памяти слишком быстро.

От Тимоти пахло неправильно. Не то чтобы хлыстом и цепями — хотя и их запах можно было различить, несмотря на все ласковые заверения. Но больше всего от него пахло гончим псом, который только что поймал в реке рыбу и теперь волочет ее на берег.

— Ты меня слышал, Сэм? Я сказал, что как только отец умрет, я освобожу вас с Исайей.

Как легко было бы купиться на эту уловку. Но Самуэль не желал поддаваться. Сколько раз еще сменятся времена года, пока они ждут? Сорок? Восемьдесят? Надеяться, что они доживут до этого дня целыми и невредимыми, что их не успеют продать, искалечить или убить? Хуже того, верить, что тубаб сдержит слово. И в обмен на что? Сколько раз им придется ложиться с ним, терпеть его — пускай и сладкие — ласки, вонять после псиной ради дня, который, возможно, никогда не настанет? Но-но! Полегче!

— Признаю, — шептал Тимоти, — мне еще многому нужно научиться. Но одно я точно знаю: вы — люди. И способны любить.