Пророчество Асклетариона

Он открыл крышку пенала, раздался тихий звук – будто откупорили бутылку вина с настоящей, а не пластмассовой, пробкой.

– Вот, смотри…

Она отдвинулась на самый край пробки, прищурила ореховые глаза, густо подведенные тушью.

– А вот и врёшь, что неудачная картина… И мастер твой тебе наврал. Красивая… Глаза, как спелые сливы…

– Вот с глазами-то я наврал, – вздохнул Максим. – Не те глаза, не те… Не весталки Валерии, а какой-то проститутки с Тверской…

– Проститутки – тоже люди. И глаза как глаза, хоть на любую глянцевую обложку! Класс, парень! Это тебе не гадать на кофейной гуще… Не каждому дано.

Нелидов мельком посмотрел на свое творение.

– Спасибо, конечно, за оценку, но я знаю: не те глаза… В них – пустота. А должен быть страх обманщика судьбы.

– Какого еще обманщика?

– Домициана… Он всю жизнь только и занимался тем, что обманывал судьбу. И в глазах бедной Валерии должен читаться этот страх императора и его роковой конец.

Девушка покачала головой.

– А мне нравится. И черт с ним, с твоим Домицианом, который обманывает судьбу… Красотой, как и добротой, не обманывают.

– Он надругался над красотой. Лишил весталку девственности. И заживо замуровал её в стену, приказав туда же замуровать пищу и кувшин воды…

Любаша округлила глаза.

– Вот гад!.. Извращенец. Маньяк прямо какой-то…

– Маньяк поневоле, – грустно улыбнулся Максим. – Заподозрил и её в заговоре. Ему всюду заговорщики мерещились. Халдеи напророчили точный час его смерти от кинжала. Вот и нажал цезарь на кнопку механизма самоуничтожения… Судьбу, наверное, обмануть все-таки можно. Самого себя не обманешь.

Она, услышав скрежет тормозящих колес, отдернула занавеску и всплеснула руками:

– Подъезжаем – Орёл! Господи, пойду лохматого будить!..

– Возьми мой плащ, он не промокает, – сказал Максим.

Она накинула долгополую одежду художника, прыснула в кулак.

– Я в нем, как монахиня, как твоя весталка… Да ну тебя! Еще людей напугаю в ночи.

Сняла плащ, надела свою синюю куртку, вышла в коридор. Поезд, скрежеща тормозами, замер. Вагон дружно храпел. С радостным матом сзади Любаши гремел поклажей лохматый дядька. Не обращая внимания на спящих, он с грохотом тащил по проходу раздолбанную тележку с багажом.

– Ну, что же ты, красавица, а? Пораньше надо бы! У меня ведь одышка… Чуть царство небесное не проспал, «Орбит» тебе в горло!.. – не зло ругался он.

– Успеете, – сухо осадила Люба орловца. – Успеешь, орёл ты мой шизокрылый. Пятнадцать минут стоять будем.

В Орле поезд простоялстоял минут двадцать. За окном, несмотря на глубокую ночь и дождь, бегали тетки с сумками и корзинами.

– Горячие картошки! Горячие картошки с соленым огурцом! Пиво! Свежее пиво!.. – на все голоса кричал народный общепит, заглядывая в темные окна спящих вагонов. Пассажирам было не до пива и соленых огурцов в три часа ночи.

Наконец прицепили тепловоз. Что-то под вагонами грюкнуло, хрюкнуло, цвякнуло, и состав, вздрогнув, покатился дальше.

Она вошла в купе, отряхивая с фирменной куртки капли осеннего дождя, внося запахи прели опавшей листвы, грусти и несбывшихся заклинаний бабки Аникуши.

– Кажись, и тут пронесло! – шутливо перекрестилась Любаша. – В купейный человек пять село. К нам – никто. Вот и ладушки…

А хочешь, эскиз весталки тебе подарю? В качестве компенсации за безбилетный проезд.

Любаша, загадочно улыбнувшись, покачала головкой. Потом сняла куртку, расстегнула верхнюю пуговку блузки.

– Не-а, – присела она рядом. – Я весталку не возьму, у нее, как ты говоришь, глаза «не те»…

Поезд уже набрал ход, застучал по рельсам напористо, как муж, приехавший ночью из командировки к молодой неверной жене, загремел в хлипкую дверь.

– А у меня, Максимушка, «те» глаза? Ты посмотри повнимательнее – «те»?

– Те, – кивнул художник и проглотил набежавшую слюну.

– Нарисуй меня, как весталку… Обнаженной… Ладно?

– Ты уверена, что хочешь?

– Да, хочу…

И она медленно, как в давно знакомом и старом кино, стала снимать синий форменный сарафан, потом через голову не до конца расстегнутую блузку, по ходу раздевания поправляя сбившиеся мокрые волосы.

– У тебя «те» глаза, «те», – прошептал Максим, лихорадочно доставая из тубы кусок ватмана и мягкий карандаш. – Мне кажется, что на этот раз я не совру. Я понял, что упускаю, я понял…

Когда Любаша сняла белые тонкие трусики, смущенно глядя поверх занавесок в черный квадрат окна, её фигурка, сжавшаяся от страха, уже появилась на белом листе бумаги.

И в этот момент в служебное купе громко постучали. Потом раздался требовательный голос:

– Любовь Ивановна! Откройте! Немедленно откройте или я открою своим ключом…

– Это Никифоров, начальник поезда! – вскрикнула проводница, зажимая себе же рот рукой, и стала лихорадочно собирать разбросанную по полке одежду.