Пророчество Асклетариона

– Настоящим был только один. И Он, уходя от нас, сказал: «Не ваше дело знать времена и сроки…». Только Он и был Пророком.

Девушка задумалась.

– А как же втой… этот Акс…

– Асклетарион…

– Ну да, астролог твой с картины? Он – что? Не настоящий?

Максим ответил не сразу. Он смотрел на девушку, думая о чем-то своем, и будто механически, только из вежливости, поддерживал диалог.

– Не настоящий?

– Почему не настоящий? Настоящий. Он ведь не соврал, когда ему мешок золота Домициан предлагал. А выбрал истину, которая – и он знал это – называлась для него «смерть». В этом его настоящность.

Теперь задумалась Люба. Потом, откинув прядь с волос, сказала:

– Ладно, ты мне тут мозги закомпостировал, а ведь в Орле должна сесть бригада ревизоров. Есть такая информация к размышлению. У тебя рублей пятьсот хоть есть?

– Не-а, – виновато улыбнулся Максим. – Ни ломаного грошика за душой.

Она вздохнула:

– Тогда ссадят… Если не соврешь.

Они снова помолчали.

– А кем ты работаешь, коль будущее за деньги не предсказываешь? – спросила девушка.

– Я – художник. Ну, у меня есть заказы, свои заказчики… Бывают, если точнее сказать. Но я на работу не хожу, в привычном смысле этого слова. Куда ходить?

– Выгнали, что ли, с работы-то? – без обиняков спросила Любаша, убирая со стола остатки ужина.

– Раньше в творческой мастерской макеты новых кварталов клеил, чертежи всякие… – сказал Максим, следя глазами за плывущей за вагонным окном луной. – Не сошлись характерами с главным… Пришлось уйти.

– Ты, небось, ему нехорошее будущее предсказал, – улыбнулась Люба.

– Ничего я ему не предсказывал. Так предначертано.

– Что – начертано? – спросила она. – Кто начертил?

– Не «начертил», а начертал, – поправил Максим. – Звездное небо над головой…

– Не уходи от прямого ответа, – ближе подвинулась Люба и заглядывая Максиму в глаза. – Говори, Звездочет несчастный!

– Да так… Я, понимаешь ли, знал, предчувствовал, что ЭТО с ним случится. Ну, каким-то шестым чувством предчувствовал. Это знание не мое.

– А чьё?

Максим пожал плечами.

– А он знал про твой дар?

– Знал, – кивнул художник.

– Так ты бы ему – красиво соврал.

– Не мог…

– Это почему? Грех? Так сейчас все врут. И попы врут, когда бизнесом занимаются. Им вдовица последний грош несет, а они его в бизнес, в бизнес… А ей – царство небесное обещают. Все врут и всё врет: реклама, политики, наш начальник поезда врёт, что не берёт… Нынче враньё грехом не считается. Хочешь жить – умей врать. Предприимчивость называется, вхождением в рыночные отношения.

Люба взглянула на расписание станций, потом на будильник на столике, потом на Максима.

– Все врут, Максимушка, все…

Нелидов с улыбкой посмотрел на девушку.

– Да мы прямо философы…

– Не обзывайся! – обиделась она. – Я тоже вру. Я ведь с «зайцев», безбилетников, тоже беру… Врут ведь не от хорошей жизни, чаще – от дурной.

– Потому она и нехороша жизнь, что врут…

Она перешла на другой ритм разговора, будто невидимы диджей поставил в её дискотеке «медляк»:

– И ты врешь. Когда импровизируешь на тему судьбы – ты ведь врешь?

– Я не вру. Я – знаю.

– Ой-ой-ой… Это я тебя жалела. Потому и не перебивала. Набуровил тут мне с три короба… Отца-то я почти не помню. Бросил он нас с мамой. Тебе бы, Максим, не картины – романы детективные писать… Больше бы на этом вранье заработал.

– Не получится, боюсь…

– Поэтому что врать боишься? Да? Ведь так?

Она опять от него отодвинулась. Сказала убежденно, будто сама себе:

– Потому у тебя за душой и нет ни гроша. Нельзя оставаться честным, если все врут. Это нечестно по отношению к другим. Помнишь, как в школе учили: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества».

– Давай о чем-нибудь другом, – предложил он. – Я думал, что умные речи проводников утомляют…

– Куда нам до вас, господин художник!..

– Может, перейдем к искусству?

– К искусству «Камасутры»? Нынче это называется «познакомиться поближе»…

– Дурак. Меня материальная сторона профессии интересует.

– Сколько трачу на холсты, подрамники и краски?

– Какая самая дорогая картина в мире? «Джоконда»?

– Самая дорогая? Наверное, та, которая еще не написана.

– А вот и нет! – она полезла на верхнюю полку и достала помятую газету. – Вот, пишут, что самая дорогая картина «Золотая Адель», или «Австрийская Мона Лиза»… 135 миллионов долларов! Ты можешь представить себе такую гору денег? Какие деньжищи художник этот… – она ткнула пальцем в газету, – Густав Климт какой-то отхватил!..

– Художник ничего не отхватил. Отхватили другие.

– Ладно, не художник… Художник разорился на миллионе роз. Но ведь у кого-то есть такие деньжища, коль картину так оценивают? У тебя есть?

Максим промолчал.

– И у меня нет. Но ведь у кого-то они есть, раз покупают эту картину.

– У кого-то, наверное, есть…

– А интересно, что там за австрийская Мона Лиза нарисована? Голенькая, наверное. И прекрасная.

– Нет, не «голенькая». Но ты права – прекрасная.

– А ты… того, голых женщин, натурщиц рисовал?

– Рисовал.

– А они были прекрасны?

– Не знаю, – не сразу ответил Максим. – Я тебе сейчас эскиз весталки Валерии покажу. Неудачный, как сказал один Мастер.