Пропавшие в Эдеме

Он бросил на меня взгляд «неужели ты в самом деле веришь, что я верю, что ты не знаешь, в чем дело», потом вытащил из ящика стола трубку, раскурил ее – в нарушение всех правил, запрещающих курение на территории больницы, – затянулся и только после этого указал на единственный лист бумаги, который лежал на его огромном пустом столе.

– Против тебя подали жалобу на домогательства, – сказал он. – Подпись – Лиат Бен Абу. Она ординатор в вашем отделении, вы работаете вместе. До сих пор все верно?

– Верно.

– По ее словам, вы «встретились наедине у тебя дома», ты «приготовил ей алкогольный напиток», а потом «дотронулся до нее в интимных местах против ее желания». Ты согласен с этим описанием?

– Это не вся правда.

– Она не приходила к тебе домой?

– Приходила.

– А что из ее рассказа не соответствует действительности?

– Дело было не совсем так…

– О’кей. Мы к этому еще вернемся. А что насчет эсэмэсок?

– Каких эсэмэсок?

– Тут скриншот: эсэмэски, которые, по ее утверждению, ты послал ей с незнакомого номера телефона. Среди прочего, ты написал, что она красивая, и оклеветал другого врача из вашего отделения, чтобы убедить ее не видеться с ним. Это ты тоже будешь отрицать?

– Я ничего не отрицаю. Я действительно отправил ей эти эсэмэски с телефона Нивы. Но я и не думал приставать к ней.

– А что ты думал делать?

Я молчал. Не знал, как сказать. Одна из рыбок в аквариуме уставилась на меня обвиняющим взглядом.

Ран Шпицер снова затянулся трубкой и сказал: Ашер, Ашер. И замолчал. И снова заговорил: между нами, я понимаю тебя. Нива умерла. Ты совсем один. Я видел фотографию автора жалобы. Некрасивой девушку не назовешь. Я могу понять, что такая, как она, могла вскружить тебе голову. Но времена изменились, Ашер, времена изменились. Когда-то можно было такие вещи замести под ковер. Сегодня она напишет об этом один пост в «Фейсбуке» – и тебе конец. И тебе, и больнице. Понимаешь?

Он прервался и подождал, пока я кивну в ответ.

Я не стал кивать. Почувствовал, что кивок будет истолкован как согласие с теорией, которую он излагал. И тогда он вдруг наклонился вперед и заговорил на пол-октавы выше:

– Кажется, ты не понимаешь, что происходит, Ашер. Вот этой встречи вообще не должно было быть. Точнее, должно было быть так. С нами должен был сидеть юрисконсульт, он записывал бы каждое слово, которое мы произносим. Поскольку мы знакомы и поскольку я очень симпатизировал Ниве, светлая ей память, я решил подкорректировать правила и, пока колеса бюрократической машины не начали вращаться, встретиться с тобой с глазу на глаз и выслушать твою версию. Посмотреть, есть ли способ выпутаться. Ты понимаешь, что она попросила отпуск за свой счет? Ты понимаешь, в какую передрягу ты нас вовлек? Минимум, на который я рассчитываю, – это твоя искренность.

– Я говорю искренне.

– Так что произошло? Как ты объяснишь то, что она описывает? Встреча у тебя дома? Эсэмэски? То, что ты дотронулся до ее груди?

– Это не… Все это не… – начал я и осекся. Мне не хватало слов.

Ран Шпицер смотрел на меня взглядом «я весь внимание».

– Это не было то, что делает мужчина из интереса к женщине, – сказал я наконец.

Он вздохнул:

– А из чего же еще, Ашер? Я не понимаю.

– Из… более… отеческих чувств.

– Отеческих? – повторил за мной Ран Шпицер, словно не был уверен, что расслышал правильно.

– Да, – сказал я.

* * *

Когда я уходил из кабинета Рана Шпицера, меня провожали взглядом три его секретарши. Мне показалось, что они смотрят на меня презрительно. Как будто уже все знают.

Я шел по коридорам, по которым ходил уже тысячи раз, и вдруг они показались мне враждебными. Картинки на стенках – цветы, растущие в Израиле, и горы-тысячники – будто дразнили меня своей красотой. Было впечатление, что таблички с надписью «Выход» указывают направление именно мне. Как будто выгоняют из больницы лично меня. С другого конца коридора быстрыми шагами навстречу мне шел врач из онкологического отделения, один из тех, кто лечил Ниву. Когда дошел до меня, остановился. Как дела, доктор Каро, спросил он. Остается только рыдать, хотел сказать я, но вместо этого ответил так, как в последний год отвечаю постоянно: тяжело, но стабильно, – и пошел дальше. Чтобы, не дай бог, между нами не завязался разговор.

Слово «отеческий», которое я сам произнес, точнее, которое у меня вырвалось, отдавалось у меня в голове эхом, будто на моей внутренней пластинке на том месте оказалась царапина. Отечески. Отечески. Отечески. Отечески.

Пока я шел по коридору, который становился все длиннее, словно соединял не два отделения, а две части жизни, я представлял себе разговор, который сейчас произошел бы между мной и Нивой.

Я представлял себе, как сказал бы, что надеюсь, она знает – кроме нее, у меня никого нет. Надеюсь, она доверяет мне, верит, что я не стал бы навязывать себя никакой женщине.

Я представлял себе, что прошу прощения за переполох, который устроил ей там, наверху.

Я представлял себе, как говорю ей, что, может быть… то есть я подумал, что есть вероятность… хотя она и очень мала… но все же…

И представлял, как рассказываю ей…