Пропавшие в Эдеме

Вместо музыки я следил за продвижением Роджера Федерера по турнирной таблице «Ролан Гаррос». Нива болела за него и говорила, что то, как он играет, близко к искусству. Кроме того, добавляла она, и в ее глазах загоралась та самая искорка, – он красавчик! Я смотрел, как Федерер в прямом эфире лупит по желтому мячику, и пытался ощутить тот же прилив энтузиазма, какой был у Нивы всякий раз, когда он выигрывал очко у более молодых соперников, но мне никак не удавалось избавиться от давящего ощущения, что его поражение заранее предопределено. Что однажды Федерер, как трагический герой, упрется в пределы своих возможностей, и в первую очередь это будет возраст.

Через несколько минут после того, как он выиграл в полуфинале, мне перезвонила Аарона Эльбаз.

* * *

– Я могу попросить его сделать анализ еще раз, – сказала она.

– Но вероятность ошибки мала, – сказала она.

– Или отец, или брат, – сказала она.

– В любом случае, я думаю, ваш друг будет в шоке, – сказала она.

– Передайте ему, чтобы он не спеша подумал, как поступить дальше, – сказала она.

– Это жизненно важно, – сказала она.

– Я перешлю вам то, что мне прислал исследователь, – сказала она. – Официальную бумагу от «Дженетикс» мы сможем выдать, только если будет образец крови или слюны. Если захотите сделать такой анализ – обращайтесь.

* * *

Когда врач сообщил нам, что Нива беременна, я пустился в пляс на улице.

Это случилось после двух лет неудачных попыток. Нам с ней уже становилось тесно от ощущения поражения и от негласных обвинений. Это ты виноват, из-за тебя у нас не получается. Это ты виновата, из-за тебя у нас не получается.

В глазах Нивы уже мелькало знакомое мне сомнение: такой взгляд был у женщин, которые в конце концов бросили меня. И как-то вечером, когда мы были на концерте во Дворце культуры[94], в антракте я пошел в туалет, а когда вернулся, увидел, как с ней кокетничает молодой человек симпатичнее меня. А она дарит ему улыбку, которая, как я полагал, предназначена только мне.

Так что, когда гинеколог сказал нам будничным тоном: неудивительно, что Ниву тошнит, ведь она на шестой неделе беременности, – я испытал гордость. А Нива сказала: может, еще рано радоваться, может, подождем, пока пройдем все обследования. А я сказал: радоваться надо сейчас, сейчас. И привлек ее к себе, и мы стали танцевать вальс посреди Рамат-Гана. Хотя ни один из нас не умел танцевать вальс.

* * *

Во время разговора с Аароной Эльбаз у меня закружилась голова. Как будто я стою на пороге бездны и смотрю вниз.

Я ухватился за полку с пластинками, и в голове у меня вихрем закружились обрывки фраз. Вероятность ошибки. Отец или брат. Кому рассказать. Рассказывать ли. Ли. Лиат. Теперь я все понимаю. Теперь я ничего не понимаю. Жизненно важно. Яэла. Асаф. Нива. Слышишь? Дочка. Которая обвиняет меня в домогательствах. Мама, слышишь? У тебя есть еще одна внучка. Комиссия. Жизненно важно. Что делать. Что делать. Что делать.

Из последних сил я добрался до дивана и рухнул на него. На тот самый проклятый диван.

* * *

Наутро адвокат-и-шкипер прислал мне сообщение: «Есть какие-нибудь новости?» А поскольку я не ответил сразу, он прислал еще одно: «Напоминаю Вам, что заседание комиссии – через три дня. Важно, чтобы мы все выяснили раньше».

Я знал, что он набросится на результаты анализа, как на богатую добычу, и именно поэтому пока не стал ему сообщать.

Я осматривал больных. Ставил диагнозы. Рекомендовал лечение. Ночью у Йоны в левой ноге началась гангрена, пальцы стопы посинели. Теперь оставался единственный шанс спасти ему жизнь – ампутировать обе ноги. Захочет ли он жить с сильными болями[95] и без обеих ног? Самого Йону уже не спросишь, он впал в кому. Физиотерапевт оценила его шансы на восстановление, социальный работник подсчитала, хватит ли ему на это денег, но решение надо было принимать мне. Я принял и это решение, и другие – по всем вопросам, которые стояли передо мной в ту смену. Мой голос не дрожал. Я не пытался отвлечься. Я ходил от одной койки к другой, к третьей… Но весь день я не мог отделаться от ощущения, что все уже знают о жалобе, которую подала на меня Лиат. Я видел – или мне казалось, что видел, – едва заметное отторжение в глазах медсестер и ординаторов и смесь легкого испуга и злорадства в глазах старших врачей. Автоматические двери открывались передо мной на секунду позже. Как будто колебались: узнавать меня или нет. Старшая медсестра не ответила, когда я попросил ее рассказать об одном из больных. Я обратился к ней – а она не ответила. Это я тоже расценил как симптом понижения моего статуса, а все из-за того, что все знают: мое время прошло.

Я вспомнил, как когда-то мой сосед по парте в гимназии[96] обвинил меня в том, что я украл у него из кошелька пятьдесят лир. Весь класс легко поверил, что мальчик, мама которого убирает дома в этом районе, – вор, и я убежал в туалет и заперся там с книжкой («Дюной»), хотя на самом деле хотел – и должен был – встать перед ними всеми и прокричать правду: это не я! Почему вдруг я? Я не вор!