Пропаганда 2.0

Накоплен большой опыт преодоления скорби в случае индивидуальной утраты [23]. В случае общей ситуации на первом этапе население все же использует предлагаемый пропагандой способ снятия коллективной вины. Поскольку пропаганда умеет хорошо объяснять свои действия, население всегда готово принять эти объяснения за истинные. С. Ковалев, например, вспоминает реакцию советского населения на события 1968 г. в Чехословакии [24]: «В первые дни после этой интервенции мне пришлось на месяц-полтора уехать в Казахстан на охоту и рыбалку. Там пастухи, которые овец пасут, рыбаки какие-то – небольшой аульчик Учарал. Я не встретил ни одного человека, который не начинал бы беседу с того, что «правильно сделали», «фашизм грядет», «немцы вот-вот готовы вторгнуться». Я им говорил: «Вот ты живешь в своем доме, а мне не нравится, как у тебя мебель стоит, и я приду к тебе и начну распоряжаться. Тебе это понравится?» После разговора в подавляющем большинстве случаев они если не соглашались со мной, то, по крайней мере, начинали колебаться».

Однако это не травма, а в определенной степени упреждающая защита от нее.

Нам встретился довольно необычный взгляд на то, что такое фашизм. Известный писатель-фантаст М. Муркок высказал такого рода «обвинение» в сторону Толкина [25]: «Я считаю его крипто-фашистом. У Толкина все находятся на своих местах и рады этому. Мы уходим и возвращаемся туда, где мы начинали. Ничего не исчезает, ничего не меняется, и никто не хочет покинуть этот сверхупорядоченный мир». Он считает, что фэнтези стало таким же успокаивающим инструментарием, как все в системе развлечений. «Игру престолов» он тоже видит как мыльную оперу.

Сегодня также возникла идея сближения фашизма и гламура, поскольку гламур трактуется как точка сращения эстетического с социальным [26]: «Однако не стоит изображать Йозефа Геббельса главным идеологом некоего нацистского гламура. Коль скоро средством выражения гламура является визуальный образ, а не текст, с большим правом на роль идеолога фашистского гламура может претендовать Лени Рифеншталь, возродившая статуи древнегреческих спортсменов в своей гениальной “Олимпии”» (см. также [27]).

Мы можем также отметить вышеупомянутую модель «страны без отца», с помощью которой А. Митчерлих описал послевоенную Германию [28]. Эта же концепция была использована и для описания послевоенной Японии [29]. Мы можем продолжить череду этих стран и опытом СССР после смерти Сталина. Сегодняшняя потеря маскулинности мужчинами также существует во всех странах [30–32]. Возможно, это также связано и с исчезновением сильных лидеров во главе государств.

И Гитлер, и Сталин прошли процесс «обожествления» при жизни. Поэтому потеря для населения была очень сильной. Причем СССР дважды «терял» Сталина: при его естественной смерти и в результате борьбы с культом личности. А до этого была изобретена эффектная формула «Сталин – это Ленин сегодня». Она могла пропагандистски как угодно поднимать Ленина, что одновременно поднимало и Сталина.

В современных семьях, где отец большую часть времени отсутствует из-за работы, исчезли старые формы трансляции поведения. Митчерлих пишет: «В обществах, где выжила традиция феодального и буржуазного патернализма, ослабление патерналистской власти отражается в том факте, что государство, в ранние времена проводившее свое влияние через семью, которая иногда (например, в некоторых религиозных меньшинствах) была способна оказать сопротивление обществу, сейчас прямо влияет на ребенка поверх головы его отца, который в большей или меньшей степени стал невидимым (а также через голову его матери в ее поиске эмансипации). Школа играет несопоставимо большую роль, как и средства массовой коммуникации, такие, как телевидение».

Как видим, современные государства нашли способы влияния на новые поколения без опоры на семью. И это понятно, поскольку семья как дополнительный фильтр может менять исходные сообщения.

Травмы прошлого, как установили психологи, уходят только в третьем поколении, то есть в себе мы носим травмы своих родителей, хотя не были участниками тех событий. Т. Ребеко задается вопросом, какие травмы уходят у нас сейчас [33]: «Это, наверное, те травмы, которые прошли наши бабушки и дедушки. Но если подумать, что в коллективном бессознательном нашей страны накоплено огромное количество травм: революция, Гражданская война, коллективизация, Великая Отечественная война и перестройка – это, несомненно, тоже была травма, – то я думаю, что мы сейчас имеем огромный пласт травматического опыта, который мы плохо осознаем, но тем не менее мы действуем».

Проблема осложняется еще и тем, что активированная травма, активированный архетип ищут своего наполнения: «Если у меня сейчас актуализируется архетип жертвы, я найду те события, те обстоятельства, где я могу быть жертвой». Интересно, что нейропсихология сегодня нашла возможные пути того, как избавить память от негативных воспоминаний [34].