Проклятые

Да, пусть я мертвая и не нравлюсь себе, и у меня явно занижена самооценка, но я прекрасно осознаю, что этот рискованный полуночный эксгибиционизм и моя тяга к Горану – верные признаки пробуждающейся сексуальности. Ночной воздух на коже… на груди и сосках… сама текстура обычных предметов: деревянные парты, ковровые дорожки на лестницах, плиточный пол в коридорах, – все ощущалось гораздо острее и ярче без привычных барьеров из нейлона и шелка. За каждым углом мог притаиться охранник, незнакомый мужчина в форме и начищенных ботинках. Каждого из охранников я представляла с блестящей бляхой и пристегнутым к поясу пистолетом. Наверное, это был чей-то швейцарский папа или добродушный усатый дедушка, но мне виделся Горан. Горан с наручниками наготове. Горан с его задумчивым взглядом за темными стеклами тоталитарных очков. В любую секунду меня мог высветить из темноты луч фонарика, выставляя напоказ те части меня, которые всегда были скрыты от посторонних. Обо мне сообщат, куда следует. Меня исключат. Все об этом узнают.

В своих одиноких блужданиях голышом я заходила в библиотеку и листала пахнувшие кожей книги, стоя босиком на холодном мраморном полу. Плавала без купальника в школьном бассейне. При свете луны я пробиралась в кухню, садилась прямо на бетонный пол и ела шоколадное мороженое, пока не начинала дрожать всем телом от накопившегося внутри холода. Грациозная и бесшумная, будто зверь… воздушная фея… дикарка… я входила в часовню и представала перед алтарем во всей своей жирной красе. На картинах и в статуях Деву Марию обычно изображают в тяжелых одеждах, непременно с вуалью или короной, в россыпи многочисленных драгоценностей. Зато Иисус на портретах часто не носит вообще ничего, кроме колючего тернового венка и крошечной набедренной повязки. Я садилась на переднюю скамью, чувствуя, как мои голые бедра прилипают к отполированному дереву.

Уже на вторую неделю каникул я спала целыми днями, а по ночам бродила по школе голышом. В таком виде я побывала почти во всех комнатах, прошлась по коридорам и паровым тоннелям, заглянула в помещения, где было не заперто; однако я не выходила наружу. За окнами падал снег, покрывая все вокруг и отражая лунный свет. Теперь само здание интерната казалось мне лишней одеждой. Я привыкла спать голой. Я так часто ходила, читала и ела раздетая, что острота ощущений уже притупилась. Даже читая «Навеки твоя Эмбер» с обнаженными сиськами… я больше не чувствовала возбуждения от запретных деяний. На ум приходил лишь единственный способ вернуть ощущение новизны: выйти на улицу без одежды, встать под звездами в вихре снежинок, пройтись по двору, оставляя в сугробах следы босых ног.

Одни девочки, которых я знала, воровали в магазинах, чтобы добиться того же препубертатного кайфа. Другие – врали напропалую или резали себя бритвой.

Да, это несправедливо, но так бывает: вот вы бредете по чистому снегу, по щиколотку утопая в сугробах, окружающих частную школу для девочек в окрестностях Локарно, а спустя всего несколько дней продираетесь сквозь завалы обрезков чужих ногтей, и впереди – только вечные муки в геенне огненной.

Когда я впервые вышла из общежития в снежную ночь, в те рождественские каникулы, которые провела в одиночестве, я сразу же ощутила всей кожей прикосновение каждой снежинки. От холода все волоски встали дыбом, соски затвердели и напряглись, каждый фолликул на руках и ногах превратился в крошечный клитор, каждая клеточка моего тела проснулась и замерла в восхитительном предвкушении. Я шла, вытянув руки перед собой, как ходят мумии, восставшие из своих каменных древнеегипетских гробниц в старых фильмах ужасов. Руки повернуты ладонями вниз, пальцы болтаются, как у чудовища Франкенштейна из того черно-белого фильма от «Юниверсал пикчерс». Это был мой запасной вариант, если мне вдруг придется оправдываться: что я как будто брожу во сне. Моя парасомническая защита. Я уходила все дальше и дальше в падающий снег, в темноту, холодную, как шоколадное мороженое, выставив руки перед собой на манер мультяшных лунатиков, только полностью голая. Под летевшими с неба кристаллами льда я притворялась, будто сплю, однако ощущала себя неспящей как никогда. Каждый мой волосок, каждая клеточка – все звенело, болело, боялось. Полнилось жизнью.

Во мне все трепетало от предвкушения, что меня обнаружат. Я даже хотела разоблачения. Хотела, чтобы меня увидели в самом расцвете моей препубертатной силы, с голой задницей и голой грудью, во всей моей категорически запрещенной законом детско-порнографический прелести, как у Лолиты.