Проклятые

Месяцем ранее мои родители усыновили Горана, сироту с угрюмым затравленным взглядом и странным акцентом графа Дракулы. Хотя он был всего на год старше меня, его лоб уже избороздили морщины. Щеки запали. Густые брови Горана казались такими же дикими и непролазными, как лесистые склоны Карпатских гор: спутанные и колючие заросли, в глубине которых, если присмотреться, наверняка разглядишь волчьи стаи, разрушенные замки и сгорбленных цыганок, собирающих хворост. Даже в четырнадцать лет у Горана были такие глаза и такой низкий, глубокий голос, подобный реву туманного горна, как будто он видел, как всю его семью замучили до смерти в соляных шахтах какого-нибудь далекого ГУЛАГа, затравили собаками на плавучих льдинах и забили кожаными плетьми.

Ах, Горан… Никакой Хитклифф, никакой Ретт Батлер не сравнился бы с ним по смуглости лица и грубости нрава. Казалось, он существует во внутренней изоляции, отгородившись от мира какой-то ужасной историей о тяготах и лишениях, и я ему жутко завидовала. Мне так хотелось страдать!

Рядом с Гораном любой взрослый мужчина казался глупым, болтливым и несерьезным. Даже мой папа. Особенно мой папа.

Лежа в постели, одна во всем швейцарском общежитии, рассчитанном на триста девчонок, при температуре, едва достаточной для того, чтобы в трубах не замерзала вода, я представляла Горана. Голубые прожилки вен под прозрачной кожей у него на висках. Непослушные густые волосы, которые не брала ни одна расческа, и они постоянно стояли дыбом, как у студентов, изучающих марксистскую философию за крошечными чашечками горького эспрессо в задымленных кофейнях и только и ждущих удобного случая, чтобы забросить горящую динамитную шашку в открытый парадный автомобиль какого-нибудь австрийского эрцгерцога и разжечь мировую войну.

Пока мои мама с папой представляли беднягу Горана многочисленным репортерам из разных СМИ в Парк-Сити, штат Юта, или в Каннах, или на Венецианском кинофестивале, я пряталась под шестью одеялами и выживала на тайных запасах печенья с инжиром и минеральной воды «Виши» avec gaz[1].

Да, это несправедливо, но мне явно досталась лучшая доля.

Мои родители думали, будто я развлекаюсь на какой-нибудь яхте, среди хихикающих подружек. Они считали, что у меня есть подружки. В школе полагали, что родители забрали меня на каникулы к себе. Две чудесных недели я только и делала, что читала сестер Бронте, старалась не попадаться на глаза сторожам и разгуливала по школе голышом.

За все свои тринадцать лет я даже ни разу не спала голой. Конечно, мои родители постоянно ходили в чем мать родила, и не только по дому, но и на привилегированных пляжах Французской Ривьеры или Мальдив, а я всегда ощущала себя слишком плоской в одних местах, слишком толстой в других, чересчур худосочной в третьих, одновременно нескладной и жирной, слишком старой и слишком юной. Но однажды ночью на тех одиноких каникулах, явно нарушив все школьные правила поведения, я стянула с себя ночнушку и улеглась в постель голышом.

Моя мама без всякого стыда и стеснения не раз предлагала мне посетить семинар, посвященный осознанию собственных гениталий и контролю над центрами удовольствия, – обычное сборище знаменитых матерей и дочерей, которые от нечего делать съезжаются в какой-нибудь уединенный грот, сидят на корточках над маленькими зеркальцами и восхищаются бесконечными розовыми настроениями шейки матки, – но это искусственное, натужное раскрепощение, на мой взгляд, отдавало какой-то клинической сухостью. Мне не хотелось такой откровенной и прямолинейной проработки своей сексуальности. Мне хотелось Горана, мне нужен был кто-то загадочный и угрюмый. Пираты и туго затянутые корсеты. Разбойники в масках и похищенные девицы.

На вторую ночь тех одиноких каникул я проснулась от того, что мне захотелось по-маленькому. Туалеты, общие на весь этаж, располагались в конце коридора, но я наверняка находилась в здании одна. Поэтому, в нарушение всех священных школьных правил, я выглянула в коридор, голая и босая. Убедившись, что в коридоре нет сторожа, рванула в туалет по холодному полу и сделала свои дела в тусклом свете луны, проникающем через окна. Было холодно, у меня изо рта вырывались белые облачка пара. На третью ночь я опять посетила туалет голышом, а на обратном пути завернула в комнату отдыха на втором этаже и уселась на прохладный кожаный диван перед выключенным телевизором с экраном как темное зеркало. Мое обнаженное отражение в стекле казалось бледным, не в меру упитанным призраком.

Ах, эти славные дни, когда я еще отражалась в земных зеркалах…

Да, Сатана, я тебя очень прошу. Ты должен поклясться, что никому не расскажешь.

На пятую ночь моих одиноких каникул я уже осмелела настолько, что отправилась голой в химическую лабораторию, сидела за своей партой романских языков и поднималась на невысокий помост в нашей школьной столовой, где обычно находились учителя.