Прокляты и убиты

Мусенок. Подсудимый Зеленцов, расскажите, как вы ударили капитана Дубельта.

Зеленцов. Я? Ударил? Докажи чем?

Мусенок. Головой, кажется.

Зеленцов. Кажется, дак крестись. Стану я свою умную голову об такую поганую рожу портить.

Зал заржал.

Мусенок. Я прикажу вывести публику из зала!

Зеленцов. И кого ж ты, дядя, судить будешь? Себя че ли? Суд-то показательный! Вот и показывай, если есть че.

Булдаков. Правильно, Зеленцов!

Васконян. Пгавильно!

Мусиков. Люди умирают!

Шестаков. Довели!

Мусенок. Эт-то что еще такое? Эт-то что за базар? Товарищи командиры! Я прошу вас встать в проходы и крикунов выдергивать! Место им рядом с подсудимым на позорной скамье!

Зал притих.

Мусенок. Так-так-так… Бушуем, значит? Отчего враг топчет нашу священную землю? Почему он попирает наше достоинство, пьет кровь из наших жен, матерей, дочерей, гонит на виселицы братьев наших и отцов? Да потому, что не прониклись мы высокой сознательностью! Спросите себя: думаю ли я денно и нощно о защите родины и своего народа? Все ли я отдал? Все ли положил на алтарь отечества? Серьезней, товарищи, надо жить, надо готовить себя к защите не только от внешних врагов, но и внутренних!

Гробовое молчание.

Мусенок. То-то. Именем Советской Социалистической Федеративной Республики…

Никита Жердяков, он же Зеленцов, он же Черемных, он же Шорохов происходил из села Студенец, что на Белом море. Жила в том селе голь перекатная, бедняк на бедняке, но план-то по раскулачиванию выполнять надо. Мужики поморы придумали выход: пришли всем селом к Маркелу Жердякову, пали на колени – запишись в кулаки, у тебя всего двое робят, да и на ногах уже оне. Дрогнуло сердце Маркела – ладно, кулачьте! Утром ссадили выселенцев Жердяковых на подводу да и повезли. В дальнем углу памяти отпечаталось: бежит он, Никитка Жердяков, за подводой, падая в торфяную жижу, а отец все сильней настегивает коня. «Тя-а-тя! Тя-а-а-тенька-а-а! Я-то… я-то… забыли меня-то-о-о-о…», мать отворачивалась, закрывая голову сестренке, а дед с бабкой шептали: «Храни тебя Бог, Никитушка, храни тебя Бог!» Так и уехали родные его навсегда. Он же все бежал, падал, бежал, падал… Было ему тогда четырнадцать, теперь уж под тридцать, но нет-нет, да и увидит во сне, как бежит он за подводой и никак не может догнать, дотянуться до родных своих людей. Два года он строил социализм, потом надоело, оказался среди бывших зэков-блатняков и пошло-поехало: тюрьма, лагерь, побег, грабеж, снова тюрьма, лагерь… Сделался Никитка Жердяков лагерным волком, жившим по одному закону: умри ты сегодня, а я завтра.

Мусенок. Приговорить Зеленцова К. Д. к высшей мере наказания…

– А-а-ах! – пронеслось по залу.

Мусенок. Но, проникнутые идеями гуманизма, наша партия, наше правительство дают преступнику искупить свою вину кровью и заменяют расстрел штрафной ротой, сроком на десять лет.

Булдаков. Ура! Порядок, Зеленцов!

Шестаков. Живы будем – не помрем!

Мусиков. В гробу их видели!

Зеленцов встал и поднял руку. Все затихли.

Зеленцов. Так вы что, десять лет воевать собираетесь?

Мусенок. Почему?

Зеленцов. Или может, сам воевать пойдешь?

Мусенок. Я здесь родине нужен.

Зеленцов. Р-родине? Ну-у-ужен? Как хер кобыле между ног! Ребятишек судишь?! Погоди-и, гнида, погоди-и-ы, еще тебя судить будут!

Мусенок. Уж не ты ли?

Зеленцов. И я! И я! Меня не убьют, не-ет! Я выживу! Выживу! И найду тебя! Найду!

Конвойные тащили Зеленцова из клуба, но он вырывался и хрипел.