Происхождение всех вещей

— Я всю жизнь мечтал увидеть библиотеку, — признался он. — А еще витражи. Как бы то ни было, однажды преподобный Уэллс заметил меня и подошел ко мне. Он был ко мне добр. Уверен, вам не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как добр он был ко мне, Альма, ведь вы с ним знакомы. Он поручил мне одно дело. Ему нужно было передать известие одному миссионеру в Папеэте. Он спросил, смогу ли я передать сообщение его другу. Конечно, я согласился. «Что ему передать?» — спросил я его. А он просто протянул мне грифельную табличку, на которой были написаны какие-то строки, и сказал на таитянском: «Вот оно». Я засомневался, но все равно побежал. Через несколько часов я нашел другого миссионера в церкви у пристани. Тот не знал моего языка. Я не понимал, как смогу передать ему сообщение, раз мне даже неизвестно, о чем в нем говорится, и мы не можем разговаривать! Но я все равно вручил ему табличку. Он посмотрел на нее и скрылся в своей церкви. А когда вышел, то протянул мне маленькую стопку писчей бумаги. Тогда я впервые увидел бумагу, Альма, и, помню, подумал, что никогда еще не видел такой тонкой и белой коры тапа, хоть мне было и невдомек, какую одежду можно сшить из таких маленьких лоскутков. Я решил, что их сошьют вместе и сделают какое-то платье. И вот я побежал обратно в Матавай — и пробежал все семь миль и отдал бумагу преподобному Уэллсу, который очень обрадовался, потому что, сказал он мне, именно это он и хотел сообщить своему другу: что хочет одолжить писчей бумаги. Как все таитянские дети, Альма, я верил в магию и чудеса, но мне было непонятно, что за магия лежит в основе этого фокуса. Мне казалось, что преподобный Уэллс заговорил табличку, чтобы та что-то сказала другому миссионеру. Должно быть, он велел табличке говорить за него, и потому его желание исполнилось! Мне так захотелось научиться этой магии! Я прошептал приказ своей жалкой имитации грифельной доски и даже нацарапал на ней какие-то черточки кораллом. Мой приказ был таким: «Верни из мертвых моего старшего брата». Сейчас я недоумеваю, почему не попросил вернуть мать, но по брату я тогда скучал больше всего. Наверное, потому, что он всегда оберегал меня. Я всегда восхищался своим братом — он был намного храбрее меня. Вы, верно, не удивитесь, Альма, узнав, что мои попытки сотворить волшебство потерпели неудачу. Однако, увидев, чем я занимаюсь, преподобный Уэллс сел рядом со мной и заговорил, и это стало началом моего образования.

— Чему он вас научил? — спросила Альма.

— Во-первых, Христовой милости. Во-вторых, английскому. В-третьих, чтению. — Завтра Утром надолго замолчал и наконец продолжил: — Я оказался хорошим учеником. Я так понимаю, вы тоже хорошо учились?

— Да, всегда, — отвечала Альма.

— Работа ума всегда была понятна мне, как, полагаю, и вам?

— Да, — отвечала Альма. О чем еще рассказал ему Амброуз?

— Преподобный Уэллс стал мне отцом, и с тех пор я всегда оставался его любимчиком. Не побоюсь даже сказать, что он любит меня больше, чем свою родную дочь и жену. И уж точно больше, чем других своих приемных сыновей. Из того, что поведал мне Амброуз, я понял, что вы тоже были любимицей отца, что Генри любил вас, пожалуй, даже сильнее, чем свою жену.

Альма опешила. Это было шокирующее утверждение. Но ее преданность матери и Пруденс была столь сильна, хоть их и разделяли годы и мили — и даже граница между мирами мертвых и живых, — что она не могла заставить себя честно ответить на этот вопрос.

— Но отцовские любимчики всегда знают, что их предпочитают, Альма, не так ли? — проговорил Завтра Утром, мягко прощупывая почву. — Отцовская любовь наделяет нас уникальной силой, не правда ли? Если самый важный человек на этом свете выбрал нас и предпочитает нас остальным, мы привыкаем получать то, чего желаем. Не то ли случилось и с вами? Разве можем мы не ощущать нашу силу — такие, как мы с вами?

Альма искала внутри себя подтверждение тому, что это так.

И конечно же это было так.

Ее отец оставил ей все — все свое состояние, исключив из завещания всех остальных в этом мире. Он не позволил ей уехать из «Белых акров» не только потому, что нуждался в ней, но и потому, что любил ее. Ей вспомнились его слова: «А по мне, так та, что лицом попроще, стоит десяти хорошеньких». Вспомнила ту ночь в 1808 году, когда в «Белых акрах» устраивали бал и итальянский астроном расставил гостей в виде живого отображения звездного неба и, дирижируя ими, поставил великолепный танец. Тогда ее отец — Солнце, центр этой Вселенной, — выкрикнул так громко, что было слышно повсюду: «Найдите девочке место!» — и велел Альме лететь. Впервые в жизни она поняла, что это Генри в ту ночь дал ей в руки факел, доверил ей огонь и, как новую комету, выпустил на лужайку — во взрослый мир. Никто, кроме него, не обладал такой властью и не решился бы доверить ребенку факел. Никто, кроме него, не наделил бы Альму правом занять место.

Завтра Утром продолжал:

— Мой отец, преподобный Уэллс, всегда считал меня кем-то вроде пророка.