Происхождение всех вещей

Что это за человек? Точнее, кем был этот человек? И кем была Альма теперь, когда его не стало? Чем она стала теперь? Замужней девственницей, целомудренно делившей ложе со своим прекрасным молодым мужем всего один месяц. Имеет ли она даже право называть себя женой? Была ли когда-нибудь женой? Ей так не казалось. Ей больше было невыносимо называться «миссис Пайк». Само имя это было жестокой насмешкой, и она огрызалась на всякого, кто смел так ее называть. Нет, она по-прежнему была Альмой Уиттакер — она всегда была Альмой Уиттакер. Она не могла отделаться от мысли, что, будь она красивее или моложе, ей, возможно, удалось бы убедить своего мужа полюбить ее так, как должны любить мужья. Почему Амброуз именно ее выбрал в кандидатки для своего платонического брака? Видимо, она показалась ему подходящей на эту роль: немолодая женщина, лишенная всякой привлекательности. Она также сильно мучилась вопросом, не стоило ей и впрямь научиться терпеть унижение в браке, как велел отец. Возможно, ей стоило принять условия Амброуза. Если бы она сумела проглотить свою гордость или задавить желание, он по-прежнему был бы рядом, был бы ее спутником жизни. Будь она сильнее, то вынесла бы это.

Лишь год тому назад она была довольной жизнью, все успевающей, трудолюбивой женщиной, которая никогда даже не слышала об Амброузе Пайке; теперь же он разрушил все ее существование. Этот человек явился, разжег в ней свет, околдовал ее рассказами о чудесах и красоте; он одновременно понимал и не понимал ее, женился на ней, разбил ее сердце, смотрел на нее печальными глазами, смирился со своим изгнанием, и вот его не стало. Что за безрадостная и бессмысленная штука жизнь!

* * *

Времена года нехотя сменяли друг друга. Настал 1850 год. Однажды ночью в середине апреля Альма проснулась от жуткого кошмара; она очнулась, вцепившись себе в горло, давясь последними сухими крошками ужаса. И в панике сделала странную вещь. Вскочив с дивана в каретном флигеле, босиком побежала по подернутому инеем двору, пересекла посыпанную гравием дорожку, греческий сад своей матери и подбежала к дому. Завернув за угол, бросилась к двери кухни позади дома и, толкнув ее, ворвалась внутрь с колотящимся сердцем, лихорадочно глотая воздух. Сбежала вниз по лестнице — в темноте каждая истоптанная деревянная ступенька была ей знакома — и не остановилась до тех пор, пока не достигла решетки, которой были отгорожены покои Ханнеке де Гроот в самом теплом углу подвала. Схватившись за прутья, она затрясла их, как обезумевший узник.

— Ханнеке! — вскричала Альма. — Ханнеке, мне страшно!

Задумайся она хоть на мгновение перед тем, как броситься бежать, то, быть может, опомнилась бы и остановилась. Как-никак, ей было пятьдесят лет, а она мчалась в объятия старой няньки. Абсурд! Всего одно мгновение подарило бы ей ясность и заставило остановиться, но сейчас ум ее был затуманен, что позволило инстинктам взять верх и привести ее прямиком к Ханнеке.

— Die is dat?[49] — испуганно прокричала Ханнеке.

— Это я, Ханнеке! — воскликнула Альма, с радостью перейдя на знакомый, греющий слух голландский. — Ты должна мне помочь! Мне приснился плохой сон.

Ханнеке встала и отворила клетку, ворчащая и недовольная. Альма бросилась ей в объятия и зарыдала, как малое дитя. Ханнеке удивилась, но быстро пришла в себя, отвела Альму в кровать и усадила ее, обняла и разрешила выплакаться.

— Тихо, дитя, — проговорила она. — От этого еще никто не умирал.

Но Альме казалось, что она от этого умрет — от этой бездонной, глубокой тоски. Конца ей она не видела. Она тонула в ней уже полтора года и боялась, что это затянется навек. Она рыдала, уткнувшись в шею Ханнеке, выплакивая весь урожай так долго копившейся в ней скорби. На грудь Ханнеке, должно быть, вылилось с пивную кружку слез, но Ханнеке не пошевелилась и не произнесла ни слова, лишь все время повторяла:

— Тихо, дитя. От этого еще никто не умирал.

Когда Альма наконец пришла в себя — по крайней мере, в той или иной степени, — Ханнеке взяла чистую тряпку и как ни в чем не бывало старательно вытерла лица обеих, словно протирала столы на кухне.

— Чего нельзя избежать, нужно вытерпеть, — сказала она Альме. — От горя не умрешь — никто из нас еще не умер.

— Но как вытерпеть такое? — взмолилась Альма.

— С достоинством продолжая исполнять свои обязанности, — отвечала Ханнеке. — Не страшись работы, дитя. В ней ты найдешь утешение. Хватает сил плакать — хватит и работать.

— Но я любила его, — сказала Альма.

Ханнеке вздохнула:

— Значит, ты ошиблась, и это дорого тебе стоило. Ты полюбила человека, который думал, будто мир из масла сделан. Того, кто желал видеть звезды при солнечном свете. Он был дураком.

— Не был он дураком.

— Он был дураком, — повторила Ханнеке.

— Он был единственным в своем роде, — сказала Альма. — Он не хотел жить в теле смертного мужчины. Хотел быть ангелом небесным — и желал, чтобы я тоже им стала.