Происхождение всех вещей

— Что ж, Альма, ты вынуждаешь меня повторяться: он был дураком. А ты к нему относилась как к божеству, удостоившему тебя визитом. Да все вы так к нему относились!

— Думаешь, он лгал? Думаешь, он был злым?

— Нет. Но и с небес он тоже не спустился. Он просто был дураком, говорю же тебе. И ладно, безобидным дураком, но ты ж попалась в его сети. Что ж, дитя, все мы порой становимся жертвами дураков, а иногда и сами оказываемся глупы настолько, чтобы в них влюбиться.

— Меня ни один мужчина больше не захочет, — проговорила Альма.

— Пожалуй, ты права, — без обиняков отвечала Ханнеке. — Но ты должна вытерпеть это — и не ты будешь первой. Ты позволила себе погрязнуть в болоте уныния слишком надолго, и твоя мать устыдилась бы. Ты размякла, и это не делает тебе чести. Думаешь, ты единственная, кому приходится страдать? Почитай повнимательнее Библию, Альма, мы не в раю живем, а в юдоли слез. По-твоему, для тебя Бог сделал исключение? Оглянись вокруг. Что видишь ты? Повсюду боль. Везде, куда ни повернись, страдания. Если с первого взгляда страданий не видно, приглядись получше. И скоро увидишь, поверь.

Слова Ханнеке были суровы, но звук ее голоса сам по себе успокаивал. Голландский язык не был красив, как французский, величествен, как древнегреческий, или благороден, как латынь, но Альму Уиттакер он успокаивал, как тарелка горячей каши. Ей хотелось положить голову на колени Ханнеке, чтобы та ее отчитывала вечно.

— Стряхни с себя отчаяние! — продолжала Ханнеке. — Твоя мать накинется на меня из могилы, если ты и дальше продолжишь бродить по этому дому и ныть, высасывая из себя последние соки, как делаешь уже много месяцев. Ноги у тебя не сломаны, так встань на них, будь добра. Или ты хочешь, чтобы мы век о тебе горевали? Тебя кто-то палкой в глаз ткнул, что ли? Да нет же, вот и хватит тогда ныть! Хватит спать на диване в этом своем флигеле, как собачонка. Вернись к своим обязанностям. Вернись к отцу — ты что же, не видишь, что он болен и стар и скоро умрет? А меня оставь в покое. Я слишком стара для таких глупостей, да и ты тоже. В таком-то возрасте, после всего, чему тебя научили, жаль будет, если ты не сумеешь себя лучше контролировать. Возвращайся в свою комнату, Альма, в свою прежнюю комнату в этом доме. Завтра ты спустишься завтракать вместе со всеми, как и всегда, и отныне я рассчитываю видеть тебя за завтраком одетой как положено. И съесть ты должна будешь все до кусочка, а после поблагодарить повара. Ты Уиттакер, дитя. Приди в себя. Довольно уже.

* * *

И Альма Уиттакер сделала, как ей было велено. Она вернулась в свою спальню, хотя боялась этого и чувствовала себя измученной. Вернулась к завтракам за общим столом, к обязанностям перед отцом, к управлению «Белыми акрами». Другими словами, приложив все усилия, на которые только была способна, она вернулась к той жизни, какой жила до появления Амброуза Пайка. Лекарства от судачащих горничных и садовников она не придумала, но, как и предсказывал Генри, в конце концов те обратили свое внимание на другие скандалы и драмы и почти прекратили обсуждать несчастья Альмы.

Сама она, правда, не забыла о своих несчастьях, однако заштопала прорехи в полотне своей жизни так тщательно, как только могла, — и стала жить дальше. Впервые за все время она заметила, что здоровье отца действительно ухудшается, и скоротечно, как и говорила Ханнеке де Гроот. Едва ли этому стоило удивляться (ведь ему было девяносто лет!), но Альма всегда воспринимала его как колосса, пример человеческой незыблемости, и его теперешняя слабость потрясала и пугала ее. Он стал надолго удаляться в свою комнату, а иногда откровенно не проявлял интереса к важным делам. Слух и зрение его ухудшались. Без слухового рожка он уже совсем ничего не слышал. Теперь Альма нужна была ему и меньше, и больше, чем прежде: больше как сиделка, меньше как секретарь. Об Амброузе Пайке он ни разу не вспомнил. О нем никто не вспоминал. От Дика Янси приходили сообщения о том, что плантация ванили на Таити наконец дала плоды. Это было единственное, что можно было счесть за новости об Амброузе.

И все же Альма не могла перестать думать о своем муже. Тишина из типографской студии, расположенной по соседству с ее кабинетом в каретном флигеле, постоянно напоминала о его отсутствии, как и оранжерея с орхидеями, запылившаяся и пришедшая в запустение, и молчание за ужином. А еще надо было обсуждать с Джорджем Хоуксом предстоящую публикацию книги Амброуза об орхидеях: в отсутствие Амброуза этим занялась Альма. Это тоже было напоминанием, причем болезненным. И сделать было ничего нельзя. Нельзя было избавиться от всех напоминаний. По правде говоря, они были повсюду. Ее печаль была неизбывна, но она заточила ее в маленьком отсеке своего сердца, которым можно было управлять. Это было лучшее, на что она была способна.