Происхождение всех вещей

Снова, как и в другие одинокие моменты своей жизни, Альма обратилась к работе, чтобы успокоиться и отвлечься. Она снова начала трудиться над «Мхами Северной Америки». Вернулась на поле с валунами, где сапоги с каждым шагом вязли в грязи, и проверила свои флажки и отметки. Она снова убедилась в том, что один вид мха медленно продвигался вперед, в то время как другие отступали. К ней вернулось вдохновение, испытанное два года назад, в те головокружительные счастливые недели перед свадьбой, когда она заметила сходство водорослей и мха. Она не смогла ощутить ту безмерную уверенность, что почувствовала тогда, но предположение никуда не делось: ей все еще казалось как минимум вполне вероятным, что водное растение превратилось в наземное. За этим что-то крылось — какое-то стечение обстоятельств или необычная связь, — но разгадать эту загадку она не могла.

В поисках ответа и желая отвлечься, Альма снова обратила внимание на продолжающиеся дебаты о мутации видов. Она вернулась на шаг назад и снова перечитала Ламарка. Тот считал, что биологическая трансмутация происходит из-за чрезмерного или недостаточного использования той или иной части тела. К примеру, утверждал он, у жирафов такая длинная шея, потому что некоторые отдельные жирафы на протяжении своей истории так упорно вытягивали ее ввысь, чтобы объедать верхушки деревьев, что она на самом деле выросла в течение их жизни. Затем они передали эту черту — тенденцию к удлинению шеи — своему потомству. В то же время у пингвинов такие бесполезные крылья, потому что они перестали ими пользоваться. Из-за пренебрежения ими крылья атрофировались, и эта черта — пара ни на что не способных обрубков — передалась более молодому поколению пингвинов, сформировав тем самым облик всего вида.

Это была провокационная теория, но Альме не все в ней было ясно. Ей казалось, что, если следовать логике Ламарка, на Земле должно было происходить гораздо больше трансмутаций. Следуя этой логике, рассуждала Альма, у евреев, столетиями делавших обрезание, давно уже рождались бы мальчики без крайней плоти. Мужчины, всю жизнь брившие лицо, рождали бы сыновей, у которых никогда бы не росла борода. А женщины, ежедневно завивавшие волосы, — кудрявых дочерей. Но ясно же, что ничего такого не происходило.

И все же кое-что в мире менялось — в этом у Альмы не было сомнений. И не одна Альма так считала. В то время почти все в научном мире обсуждали такую возможность — виды могли менять свой облик. И это превращение происходило не на глазах, а в течение длительного времени.

Теория была в некотором роде фантастическая, но в то время в мире науки происходило много чего удивительного! Поразительно, какие тогда бушевали теории и споры. Недавно появилось слово «натуралист», придуманное великим ученым-энциклопедистом Уильямом Уэвеллом.[50] Многие люди науки выступили с суровыми возражениями против этого грубого нового термина, зловеще напоминавшего им страшное слово «атеист»; почему нельзя и дальше называть себя, как раньше, естественными философами? Разве это наименование не звучит более богоугодно и безгрешно? Но между миром природы и философии теперь пролегала пропасть. Эти два мира уже не считались одним и тем же. Все реже встречались священники, которые были одновременно ботаниками или геологами: исследования природного мира породили слишком много сомнений в библейских истинах. Раньше Господа узревали в природных чудесах; теперь же природные чудеса бросали вызов самому факту Его существования. Людям приходилось выбирать, на чьей они стороне.

Почва уходила из-под ног ученых, они отступали перед лицом новых фактов. Оставшись одна в «Белых акрах», Альма Уиттакер тоже предавалась опасным мыслям. Она размышляла о Томасе Мальтусе и его теориях роста народонаселения, болезней, катаклизмов, голода и вымирания; о блестящих новых фотографиях Луны, сделанных Джоном Уильямом Дрейпером; о теории Луи Агассиса, утверждавшего, что мир некогда пережил ледниковый период. Однажды Альма пешком отправилась в музей на Сэнсом-стрит, чтобы взглянуть на полностью реконструированный скелет гигантского мастодонта, снова заставивший ее задуматься о возрасте этой планеты, о возрасте всех планет во Вселенной. Она постоянно думала о водорослях и мхах, о том, как первые превратились во вторые. Ее внимание вновь обратилось к дикрануму, и она снова задумалась о том, как этот вид мха способен существовать в столь многочисленных формах, каждая из которых отличается от другой лишь какой-нибудь мелкой деталью, что же облекло его в сотни различных силуэтов и конфигураций?