Прогулка под деревьями

Далекая, недоступная красота, неведомый свет. Как ее ни назови — на самом деле она носит иное имя.

Никакой тяжести и почти никакой формы — и каждый раз новое чудо, восхищение. Но сразу и не заметишь. Сюда спустилось нечто мимолетное, краткий отзвук дальнего гула. В конце долгой зимы. (Немного жаль, что листья и зелень так скоро все это разрушат.)

(В былые времена можно было описать это в нескольких простых словах. Мы знаем, какие это слова, но они утратили прежнюю силу. А деревья свою сохранили.)

Любого затронет это зрелище — как добрый знак (мгновенная улыбка, мелькнувшая белизна зубов?). В любом случае — как дар, как то, что открыто каждому безвозмездно, но никто не сможет им навсегда овладеть; он дается на время, на краткий миг; так страннику подают стакан воды. Этому нет цены. Как и всему самому простому на свете.

Или млечная туманность? Звездный шлейф на ветвях, над далью полей?

Нет, это сравнение отстоит слишком далеко от наших путей.

Чудо возникнет однажды, негаданно, когда мы будем проходить рядом, явится на миг, но наши глаза раскроются шире (навстречу потянувшимся к нам цветам) — мы ведь тоже здесь ненадолго. Мы смотрим на жизнь, непохожую на нашу, она движется по годовому кругу — цветы, листья, плоды, голые ветки, — порождая иллюзию неизменности; на самом деле, в отличие от нашего, линейного, это движение по спирали.

Произошла встреча. Кажется, однако, что эта иная жизнь нас не видит: она не только мимолетна, но и лишена зрения; но почему наши глаза с такой жадностью упиваются ею?

(Почему сады всегда цветут белым или розовым, а не голубым и желтым?

Эти цвета ближе всего к бесцветности, к той пустоте, из которой, как представляется, и возникли лепестки, и к овевающему их воздуху; цвета, почти не отмеченные тенью, легкие, их так просто стереть, запятнать.)

Вот нечто, не имеющее для нас никакой практической пользы, можно только смотреть, едва нюхать. Нечто непригодное в пищу. Прохладно-свежее. Лишенное крови.

Но это не бескровность призрака или умирающего, здесь нет мертвенного оттенка. Скорее можно сказать, что кровь пока не поступила, не проявилась, не заполнила еще прожилки лепестков. Это появляется раньше всего, рискует показаться на свет сразу после ухода зимы (новый снег, приходящий на смену старому?), отваживается явиться до первой травы и почек, праздник начала нового времени года (но непритязательный, без парадной шумихи); так слетает с уст первое слово нежнейшей беседы. (Сколько раз в жизни еще предстоит услышать его? Не так уж много. И с каждым разом, боюсь, оно все отдаляется.)

Снежная взвесь между землею и небом: никакие не цветы.

Нужно было поторопиться, отложить все дела. Теперь же, даже если я стану дожидаться конца вот этой, новой, зимы — она началась, а мне ли не знать, как бежит время, — и затаюсь, как охотник на опушке леса, то не увижу ровно ничего: сама моя сосредоточенность встанет стеной между мною и миром. Уже сейчас есть много вещей, на которые я не в силах даже взглянуть, — слишком упорно я бегал за ними прежде, слишком хотел овладеть… То же может произойти и с этим садом, если я буду чересчур настойчив. Потому не должен ли я радоваться теперь, когда он удаляется, уносится прочь, стремительный снежный заяц?

Думаю о путниках, одолевавших перевалы в снежной буре. Только об этом, ни о чем больше — ни даже о том, что ждет их на другой стороне. Может быть, снежный вихрь этого сада и сам тоже — путник? Я сейчас ни на чем не настаиваю. Только подбираю слово, образ, мысль — потом беру их назад, а потом и вовсе иду прочь. Ветер подул и стих. Сад стоит позади, едва касаясь земли, он никогда ее не коснется, а мы зачем-то странствуем, спешим куда-то, душа вдруг вся окуталась снегом, но не тем падающим, сошедшим с высот, который погребает все с леденящим шорохом, нет, этот, иной, снег взлетает ввысь от земли, парит и дремлет…

Ты встретился с ней. Теперь уходи, не глядя назад.

Она раскрыла и закрыла глаза.

II

Остерегайся сравнений. Остерегайся цветов. Невесомых, как и слова. Суждено ли узнать, что они такое: обман и заблуждение или надежные проводники? И вот я, все реже, вынужденно прибегая к ним, но все равно ведь — только они мне и остались — я говорю себе: будь осторожен. С годами внутренний взор становится близоруким. Меньше мечтаешь. Становишься жадным, скупым. Начало старости — это оглядка назад.

Но случилось так, что этот сад очаровал меня, — и мне не удалось ни постичь, ни найти верный образ. С другой стороны, я не решаюсь начать заново, словно понимаю, что зря потеряю время, — как будто я почти не верю, что можно найти образ, точно передающий впечатление. Или же, сохраняя остатки веры, догадываюсь, что нужно пойти иными, окольными путями. Не имея ни малейшей уверенности в успехе.