Как раз потому, что, как никакая другая поэзия, в величайшей простоте и одновременно изысканности, избегая тяги к исступлению и разрыву, она умела озарить бесконечностью самые обыденные моменты самого заурядного существования. Для меня это удивительнее, чем перехлесты, головокружение, упоение. Как будто на отчаянное утверждение Рембо о том, что «истинная жизнь — не здесь», последовал ответ, но не в виде противоположного высказывания (столь же неубедительного), а как расцветшие всюду скромные знамения, свидетельства того, что истинная жизнь возможна здесь и сейчас.
Я убедился, что если схемы стремились к взаимоуничтожению, системы исключали одна другую, то эти знамения, вопреки, а может, и благодаря самой своей хрупкости, неуловимости, сопротивлялись сомнению. Опыт, надо признать, довольно странный, его трудно передать другим, трудно воспринять всерьез: снег на гребне горы над облетевшими деревьями, совершенно прямой полет розовой цапли в небе над озерными бликами — все эти лишенные цены и смысла случайности природного мира спасали и поддерживали меня больше, чем любое философское учение и любая молитва.
В сущности, это были только проблески, просветы. Как если бы в неразличимой мгле нашего существования открывались проходы, точнее я сказать не могу, нечто вроде анфилады окон, откуда снова стали сочиться свет и воздух. Совсем немного света и воздуха — но они так воздействовали на меня, что мне случалось называть их почти божественными, то есть пришедшими из дальней дали, слетевшими с высоты высот… Тем охотнее являющиеся нам, быть может, чем меньше было у нас «убеждений», чем меньше мы знали «истин»… Но также всегда готовые покинуть нас, исчезнуть снова…
С того момента я не мог больше уклоняться от вопроса: что все-таки позволило мастерам хайку совместить простоту и тайну, меру (строжайшие правила) и бесконечность? Другими словами: как удавалось им быть подлинными поэтами в рамках этой жизни, не ища поэзии за ее пределами?
Это не могло произойти ни само собой, ни в результате чисто технического приема. Нужен был особый образ жизни. Эти люди, насколько я мог судить, либо были вечными странниками, либо почти ничем не владели; не зависели от власть имущих, но уважали прошлое, которое восхваляли, неизменно посещая могилы своих старых учителей; одновременно отрешенные от мира и в нем живущие, отнюдь не аскеты, но и не прожигатели жизни. Ни герои, ни святые, ни божественные гении, о которых мечтал и которых дал миру XIX век. Незаметные путники. И раз они были незаметны, то сквозь них просиял мир; и сам их путь словно стал явлением неиссякаемого света.
Ну а сегодня, в этом бесконечно более жестком мире, находящемся под смертельной угрозой, — можно ли быть таким путником? Когда над нашими головами в фанатическом исступлении сшибаются враждебные молнии? Я часто задаю себе этот вопрос и попытался выразить смехотворность этой битвы в стихотворении, так и озаглавленном — «Неравная битва», которое заканчивается строками:
Это словно среди тонких тростинок скрываться,
когда звезды небесные наземь начнут осыпаться.
Ну а теперь настало время возвратиться к двусмысленности наград и почестей: с одной стороны, они поддерживают, укрепляют дух, начинает казаться, что еще кто-то разделяет твою неуверенность и тоже ведет «неравную битву»; с другой стороны, возникает угроза, что из тебя сделают застывшую «видную фигуру». А ведь именно по мере ухода от навязанного «имиджа», от какой бы то ни было «роли», официальной или нет (включая — в особенности! — роль поэта), мы можем избежать молчания, которое означало бы, что торжествующие кругом разрушительные силы навсегда замкнули наши уста.
БЕСЕДА С ЖАН-ПЬЕРОМ ВИДАЛЕМ
Разрешите мне начать с начала — я имею в виду то место, где вы стали поэтом, то есть вашу родину, кантон Во в романской Швейцарии. Позволю себе зачитать сравнительно большой отрывок из статьи Жоржа Николя, опубликованной в июне 1944 года в журнале «Современная Швейцария», где вы тоже тогда печатались: