Прогулка под деревьями

Да, очень хорошо, но вот о статье совершенно позабыл; однако это удачное начало для разговора о прошлом, потому что как раз это чтение в саду замка Глероль и можно назвать моим настоящим литературным дебютом: до того из всего сообщества литераторов романской Швейцарии я был знаком с одним Гюставом Ру. Мне было лет восемнадцать-девятнадцать, и после этого чтения, когда меня и в самом деле очень хорошо приняли слушатели, я сразу же оказался в самой гуще литературной и художественной жизни Лозанны — возможно, это произошло даже слишком поспешно — в качестве… ну, скажем, «многообещающего молодого поэта». Так, я прежде всего встретил Лело Фьо, о которой рассказывал раньше, и благодаря ей завязал другие драгоценные для меня отношения. Речь, стало быть, идет о Лозанне периода Второй мировой войны, и эта Лозанна вовсе не была такой, как ее изображали в более поздних романах или фильмах — но ведь и времена менялись, — то есть городом, где всем правят банки и самодовольные буржуа, городом с удушливой атмосферой, где «художнику» жить невозможно. Я воспринимал Лозанну совершенно иначе, может быть, причина была в том, что во время войны все находившееся под запретом во Франции временно переместилось в романскую Швейцарию: там выходили журналы, туда приезжали писатели, например, я никогда не забуду, как в нашем университете выступал Пьер Эмманюэль и с каким восторженным энтузиазмом принимали его многочисленные слушатели. И потом, это была юность, с ее ненасытной жаждой деятельности, к тому же были еще живы очень значительные люди, с которыми мы, конечно, не общались непосредственно, но всегда о них помнили, — я имею в виду Рамю и Обержонуа. Я не был лично знаком с Рамю, но встречал его на улице и один раз был на его выступлении; что же касается Обержонуа, то чуть позже мне посчастливилось раз или два повстречаться с ним лично. Близость людей, которыми восхищаешься, является естественным источником энтузиазма и вдохновения для начинающего литератора. Ну а еще у меня были друзья, которые играли в театре марионеток, и я был очень тесно связан с их работой: писал пьесы для этого театра, в рамках все того же самого «Общества любителей поэзии», организовавшего потом упомянутое «серьезное» чтение. Юные студентки Школы изящных искусств, одна прелестнее другой, были нашими подругами… Все дышало юностью, свежестью, надеждой — что особенно ценно в начале литературной жизни. Разумеется, как любой юноша, я переживал тогда кризисы, иногда мне хотелось все бросить и бежать, но все же Лозанна в целом осталась в моей памяти городом радушным, молодым, полным жизни.

Помимо этих прямо противоположных, но особо значимых для меня фигур, какими были Гюстав Ру и Лело Фьо, и встречи с издателем Мермо, очень много давшей мне в плане моей профессиональной деятельности, я хотел бы вспомнить о таком персонаже, как Кризинель, одном из трех лучших лирических поэтов того времени (два других — Гюстав Ру, Пьер-Луи Маттеи), который был из них самым незаметным, и даже более того — он намеренно уходил от общения, из страха, обусловленного его вкусами, — он любил молодых людей; возможно, не случайность, что все три этих значительных поэта имели те же склонности. Кризинель постоянно страдал от неизбывного чувства вины, хотя по натуре был удивительно чистым человеком. Он словно все время жил в предчувствии суда над собой и окончательного приговора. Это привело его к первому приступу безумия; впоследствии пребывание в психиатрической лечебнице стало для него главным источником вдохновения. «Чудо рифмы живой после лет немоты!» Этой строкой открывается его великолепный поэтический сборник «Страж», который я прочел в те годы. Кризинель был скромнейшим корреспондентом газеты «Нувель ревю де Лозанн», с которой я тоже потом регулярно сотрудничал, уже после его смерти, причем мне отводили там гораздо более почетное место, чем ему, хотя он, безусловно, заслуживал большего. Он отвечал за рубрику мелких происшествий («Пропала собака…» и т. д.), то есть его профессиональная жизнь была довольно скудной, безрадостной; с другой стороны, хотя ему было уже за сорок, он продолжал жить в семействе своего сводного брата, в маленькой комнатке, как вечный студент, не способный расстаться с родителями, в окружении нескольких книг. Всего раз я посетил его в этой комнатке и сохранил об этом визите тяжелые воспоминания — мне предстал человек, словно раздавленный, уничтоженный страхом, несоразмерным с породившей его причиной, ибо все главные события происходили в его воображении и в легко уязвимом сердце. Даже если иногда он позволял себе немного расслабиться, казался веселым, встречаясь с друзьями, в целом его личность вызывала сильную жалость и сострадание.