Приговор приведен в исполнение...

— Подлецы!.. П-п-предатели! Лижете большевистские задницы!.. Ваш Брусилов продажная шкура!.. В-в-всех вас повесим без всякой пощады! Как т-т-только-о-о воцарится в Российской империи порррядок... Всех вас, вместе с Брусиловым... На кол!.. На дыбу-у-у!!!

Бешеный наскок оголтелого монархиста вызвал замешательство. Но тут же сорвался с нар Лбов, подскочил к фон Кноррингу — в гулкой камере прозвучала звонкая пощечина.

Схватившись за грудь, Лбов застонал: в гневе он забыл о ране своей. Оцепеневший было фон Кнорринг бросился на раненого, но был вдруг схвачен за руку, словно клещами. Перед ним стоял фон Дитц — рослый, плотно сбитый, опасно спокойный.

— К барьеру жаждете, барон? — вкрадчиво спросил подполковник. Баронский титул он произнес ядовито, очень похоже на «баран». — Извольте. К вашим услугам.

— Большевистская каналья! — прохрипел барон. — Хэмм...

Кнорринг вдруг подавился на полуслове, громко икнул и, сложившись пополам, повалился на пол без сознания.

— Ловко вы его, — улыбнулся через силу Лбов.

— Бокс. Кросс правой в солнечное сплетение, — с деланным равнодушием пояснил Дитц. — Через десять минут отдышится.

На шум явились охранники. Бородатый начальник караула, узнав в чем дело, удивился.

— А вы, господа бывшие, одначе, не такие уж контры. За дело этому фонбарону всыпали. Только без самосуда. У нас не положено.

— Заберите его от нас от греха подальше, — попросил Сенаторов.

— И то верно. Пускай катится отселя в одиночку.

Утром тот же бородач зашел в каземат со списком в руках, сделал перекличку.

— Названным объявляю: через полчаса всех вас, голубчиков, поведу на комиссию. Пожурят маненько — и валяй на все четыре стороны!

В каземате возник радостный шум. Начались сборы, послышались шутки, смех. И лишь один Лбов сидел в уголочке, понурившись. Подошел фон Дитц.

— Не очень печальтесь, друг мой. Уверен, и с вами разберутся по справедливости.

— Вашими устами да мед бы пить, — невесело отвечал молодой человек, в глазах его блестели слезы.

— Может, у вас есть какое-нибудь поручение? Разумеется, в пределах допустимого.

Лбов оживился.

— Был бы весьма благодарен. Месяца три назад я встретил свою невесту. Не виделись с пятнадцатого года. В войну была сестрой милосердия. Сейчас же бедствует. Вынуждена ходить по домам стирать белье. Не передадите ли записочку ей?

— Извольте. А как ее разыскать?

— Квартиры у нее нет... Прибыла в Ташкент с санитарным поездом. Тут революции грянули. Выбраться к себе на родину, в Петроград, не смогла. Теперь бедствует. Ночует обычно там, где стирает. Право, даже и не знаю... Впрочем, если, конечно, это вас не затруднит... Зайдите, пожалуйста, к жене генерала Муфельдта. Живет она в собственном доме на улице Синявской. Это совсем рядом от угла Куйлюкской. Елизавета Эрнестовна Муфельдт. Мария часто у нее стирает.

— Ну и прекрасно. Пишите записку, а то скоро за нами придут.

Лбов на обрывке газеты набросал несколько строк. Жив, здоров. Не теряю надежды на встречу. И в конце: «Надо мужаться, дорогая Мария! Все будет хорошо».

Явились конвоиры. Фон Дитц крепко обнял молодого человека.

— Прощайте, будущий красный военспец, — проговорил Лбов, едва сдерживая слезы. — Спасибо за добрый совет.

— Почему — прощайте? — Дитц хлопнул дружески по плечу Лбова. — Лучше сказать до свидания! Надеюсь и вас встретить военспецом.

Следствие продолжается

Анне Семеновне Бобровой не было еще и сорока пяти, но выглядела она старушкой: сухонькое лицо в морщинах, некогда голубые глаза выцвели. От слез выцвели глаза. Сколько она пролила их в своем маленьком домике, что в Безымянном тупике значится под № 2!

Супруг ее, Федор Егорович, служивший пекарем у господина Эйслера, в первый же год войны был призван в армию, а спустя несколько месяцев пришло письмо с траурной окантовкой: «Бобров Федор Егорович, нижний чин 3-го Туркестанского стрелкового полка, доблестно пал в бою за Веру, Царя и Отечество...»

В шестнадцатом году забрили лбы сыновьям, Сереже и Андрюше. Близнецы были. Пригожие собой, ласковые. Глаза материнские, васильковые. Прислали с фронта несколько весточек — и молчок. Сгинули.

При муже жилось Анне Семеновне как у Христа за пазухой. Пекарь Федор Егорович был знатный, господин Эйслер его ценил, платил изрядно. Да и сыновья тоже добытчики. Пошли по отцовским стопам. И сама Анна Семеновна не бездельничала. Шила понемногу. Кому платье, кому салопчик, а франтихам и модные шемизетки мастерила. Но ведь недаром же говорится: пришла беда — отворяй ворота!.. Сложили головы на поле брани муж, сыночки. А время военное. Только богачи обновки шьют. А простонародье уже о салопчиках не думает. Не стало работы! Изредка какая-нибудь мелочишка перепадает, перелицевать что, заштуковать...

И потому Анна Семеновна хаживала на Воскресенский базар. Вещички меняла на продукты. Экономила. Не всякое утро шла. Обычно по пятницам.

Погруженная в свои невеселые мысли, медленно проходила Боброва мимо Японского двора. Вдруг слышит тихие слова:

— Анна Семеновна...