Приговор приведен в исполнение...

— В сущности уголовное дело на негодяя уже заведено. Как только Ариф-Ходжа рассказал мне об утренней встрече, я тут же снял с него подробный допрос, который он подписал, и написал еще вот этот рапорт, — я протянул документы Михаилу Максимовичу.

Зинкин внимательно прочитал, поблагодарил меня. Я же выразил свое восхищение его политическим чутьем.

— Полноте, Сансаныч, — отрицательно закачал головой Михаил Максимович, — нужно быть просто... — Он замялся, и я понял, что Зинкин хотел сказать: «Нужно просто иметь голову на плечах». Поэтому он и не договорил, смущенно улыбнулся. — Право, это так просто. Мы с вами, все наши товарищи давно убедились в том, что контрреволюция не брезгует никакими средствами борьбы. Мы хорошо знаем, как наши враги используют уголовников.

Вот вам и столяр с церковно-приходской школой за плечами. Действительно, враги новой власти действуют по иезуитскому принципу: «В борьбе все средства хороши. Цель оправдывает средства!»

Между тем Михаил Максимович вдруг стал собираться, я его удерживать. Уже ночь на дворе, а ему шагать через весь город в свою слободку. Зачем рисковать? Переночевал бы в моем кабинете. Зинкин, однако, отказался. «Я на Шахризябскую подамся, — объясняет. — Дело есть». — «Какое может быть дело на ночь глядя, да еще в воскресенье?» — удивляюсь. Зинкин тоже удивился — моему глупому вопросу. «Обыкновенное... Срочное дело. Надо передать протокол допроса Ариф-Ходжи и ваш рапорт. И еще не откажите в любезности, Сансаныч, набросать хотя бы в общем словесный портрет бандита и убийцы, ограбившего Ариф-Ходжу и убившего сыщика Афанасьева. Трудное это дело, но попробуйте. Обрисуйте негодяя хотя бы со слов Ариф-Ходжи».

Я тут же набросал «словесный портрет», и Михаил Максимович, распрощавшись со мной и Натали, исчез во мгле июльской ночи. Мы с женой долго прислушивались. Но стрельбы не было. Лишь где-то в районе вокзала щелкнули винтовочные выстрелы. А это далеко от Шахризябской.

Потом мы сидели с Натали и допивали простывший чай. И мне, честно говоря, было немного не по себе. Я-то вот не догадался отнести протокол и свой рапорт Цирулю или Пригодинскому, отложил до понедельника!

...Серебристый серп луны, подобно ладье, плавал в темных мраморных небесах. Мы сидели с Натали и молча смотрели в звездную бездну. Вдруг Натали беззвучно зарыдала. Весь день она была грустна. Меня удивило ее печальное настроение, но я не решился спросить — почему? А сейчас она беззвучно рыдала, и слезы, скользящие по ее щекам, блестели при лунном свете. Я обнял верную свою подругу — прекрасную и сейчас, в свои сорок пять лет. Прекрасную, быть может, только для меня. Я люблю ее седину, люблю морщинки в уголках огромных бархатно-черных глаз, люблю ее чуточку поблекшие губы. И мне, глядя на нее, стало невыносимо больно.

«Что с тобой, дорогая моя? — спросил я тихо. — Я понимаю, трудно. Но сейчас всем трудно. Переживем как-нибудь. Настанут и светлые дни».

Она посмотрела мне в глаза, как-то по-детски скривила губы. Сказала еле слышно: «Милый. Разве я плачу потому, что трудно жить?.. Как ты мог забыть?.. Сегодня ровно год, как мы узнали о гибели нашего дорогого мальчика... Нашего Володи».

Я вздрогнул. Словно меня ударили шпагой в самое сердце. Как же я мог запамятовать?!.. Ну, конечно... Допросы, лекции, разные экспертизы — все это отвлекает от горестей и печалей. Но все же непростительно такое!

«Прости меня, родная, — я обнял Натали за плечи, прижал к себе. — Поверь, сердце мое не очерствело... Столько смертей вокруг, крови...» — «Понимаю. Я не сержусь. Все понимаю».

Мы сидели у окна обнявшись и молча смотрели на лунную ладью, плавающую по небесному океану. Милый Володя! Ты и не жил на свете. Окончил гимназию, и тут же грянула война. Захваченный патриотическим угаром, стал вольноопределяющимся. В боях заслужил «Георгия» и офицерский чин прапорщика. Летом прошлого года Керенский, беснуясь и вопя о войне «до победного конца!», бросил войска в «решительное наступление».

И ты, дорогой наш сынок, подло обманутый демагогами, поднял свой взвод в атаку. Сегодня ровно год, как почтальон принес «Туркестанские ведомости» со списками офицеров-туркестанцев, погибших в июньском наступлении.

Будь проклята империалистическая бойня. Правы большевики: если уж и воевать, то только защищая действительно правое дело, действительную свободу, а не интересы толстосумов и проходимцев — таких, как убийца нашего сына — «пти-Бонапартик» и кликуша Керенский!

Ах, если бы не было за моими плечами пяти с лишним десятков прожитых лет! Велик груз пережитого! А я ведь чувствую, что просто обязан стать большевиком. Но партии нужны не такие, как я, не «отработанный пар». Ей нужны такие, как Зинкин, Цируль, Лугин, Насредин Бабаджанов...

Но ведь можно быть и беспартийным. По мере сил помогаю я партии. И я отдам — клянусь! — все силы, все знания во имя блага народа, его счастья![6]

Тревожный июль

Дни и ночи... Ночи без тишины, дни, омраченные кровавыми преступлениями врагов новой жизни.