Претерпевшие до конца. Том 2

– Заливает берега! – орали пьяные частушки.

В водке и впрямь недостатка не было. А еды не хватало, поэтому закусывали черным хлебом да хреном из стеклянных банок. С такой выпивки и закуски всех здорово разбирало, начинались потасовки, иногда переходившие и в крупные драки. Приезжали по вызову «Скорая помощь» и милиция, увозили в кутузку и на больничные койки дебоширов. В женских бараках процветала проституция и, как следствие, венерические заболевания.

– Больше всего я столовой боюсь, – рассказывал Саня. – Продукты туда дают плохие, мясо постоянно привозят уже с душком, прочие – второсортные и третьесортные. Поборись тут за санитарию, как от нас того требуют! Сдаётся мне, что если бы не их постоянная внутренняя «дезинфекция», эти несчастные уже давно перетравились бы.

– Потерпи, пожалуйста, – попросила Аня. – Я не хочу расстроить Раю.

– Тогда пошли танцевать, – пожал плечами Саня. – Не то я усну.

По счастью, «Весеннее солнце» уже отыграло, и Раечка поставила медленный танец «Сан-Фернандо» – один из немногих фокстротов, который Ане нравился.

Саня прижал её к себе и, как положено, медленно повёл по комнате:

– Дурацкий всё-таки танец, – усмехнулся. – Никакого движения. Зато, правда, можно на законном основании обнимать красивую девушку, не получая при этом по морде.

Аня подумала, что всё-таки тысячу раз была права, не придя к Рае одна. В объятиях постороннего юноши она чувствовала бы себя крайне неловко. А Саня – друг детства, ему можно…

– А теперь новый фокстрот! – торжественно возгласила Раечка и, тряхнув рыжими кудрями, поставила в патефон очередную пластинку: – «Так много слёз»!

Несмотря на название, мелодия оказалась очень бодрой. Аня предпочла бы услышать более подходящие настроению «Цыганские напевы» или «Дай мне уйти» Адриана Адриуса. На худой конец, «Испанскую девушку».

Аня не любила фокстротов. Ей не хватало в них глубины и мелодии. Некогда она услышала Музыку и с той поры жила в этой стихии, музыка стала её существом. Первые уроки давала ей тётя Надя, когда их с Петей ещё не выслали из Москвы. Потом мама водила её брать частные уроки, а после устроила в музыкальную школу. Теперь целью Ани была консерватория. Музыку она чувствовала совершенно, она заполняла её душу так, как, должно быть, душу верующего заполняет молитва, даря мгновения сердечного умиления и восторга. Часами могла сидеть она, прильнув к приёмнику, когда по радио передавали концерты классической музыки и оперу.

Не было более радостного подарка для Ани, чем билет в Большой театр, в консерваторию, наконец, в Театр Оперетты – их единственная общая с Раей любовь. Многие арии она знала наизусть и, по утверждению педагогов, прекрасно исполняла их, имея хороший голос. Однако об оперной карьере Аня не помышляла. Больше всего, она любила романс. И большим горем стало для неё, когда в начале тридцатых жанр этот в силу романтизма, не способствующего трудовым победам, объявили буржуазным. Тогда арестовали и композитора Бориса Прозоровского, чьи пластинки Аня бережно хранила. Однажды она была на его совместном с Тамарой Церетели концерте, и тогда впервые подумалось о том, чтобы стать такой, как эта прекрасная певица.

Но романс запретили, и Аня растерялась. Одно она знала точно – она хочет петь. Хочет посвятить себя музыке. Музыка спасала её от огорчений, врачевала обиды, наполняла душу неизъяснимым светом, защищала её мир. А мир этот очень нуждался в защите. Мама старалась воспитывать Аню в духе вечных ценностей, оберегая от чужеродных влияний. А ещё было влияние тёти Нади и Пети, их семьи, памятью и традициями которой они жили. Сколько всего узнала от них Аня, сколькому научилась, сколько книг прочла вместе с Петей! А ещё была семья Сани – дядя Алёша Надёжин, тётя Мари… Их глубокая религиозность, их культура и образованность восхищали Аню, и ей очень хотелось быть такой же, как они. А они щедро делились с нею всем тем, что знали сами.

Только чем больше становилось богатства, тем тяжелее делалось в кругу сверстников. Аня не понимала того энтузиазма с которым многие из них ходили на митинги, их ликования по поводу очередных наших «успехов», их стремлений строить коммунизм во всём мире. Её слух раздражали митинговые ноты в речах, раздражали похожие на булыжники стихи, раздражали пошлые жизнеутверждающие песенки и марши – эти так просто ранили слух. Это был какой-то чужой ей мир, грубый и приземлённой. Тут-то и выручала музыка – искусство небесное, дававшее крылья и уносившая в далёкие и прекрасные края.

Под аргентинское «Эль Чокло» именинница танцевала одна – импровизацию. Её пластичное, ловкое, сильное тело красиво изгибалось, взметались огнистые волосы, а глаза лукаво постреливали, словно по-гоголевски вопрошая: «Хороша я? До чего ж хороша!» Аня невольно заулыбалась, глядя на озорующую подругу. Она, действительно, была очень хороша, хороша не идеальной красотой, а удивительной манкостью, не оставлявшей равнодушной никого.

– А теперь довольно патефона! – воскликнула Рая. – Даёшь живой голос! Аня! С тебя песня! Пашка, тащи гитару – будешь ей аккомпанировать.