Претерпевшие до конца. Том 2

Аглая знала, что, узнав об аресте Нади, Тимофей Лукьянович ходил к начальству, пытался добиться её освобождения. Но начальство прямо пояснило, что за такие ходатайства, а к тому за связь с враждебными элементами можно лишиться не только места в розыске, но и свободы. А в холостяцкой скорняковской жизни, кроме розыска, ничего и не было. Шли годы, менялась власть и законы, а он служил, ловил бандитов и ничего иного не знал и не умел. После того «хождения наверх» Тимофей Лукьянович три дня не выходил из комнаты, топя бессильный гнев и стыд в горькой. Он предупредил, чтобы никто не заходил к нему:

– Напьюсь – буду контрреволюционные вещи говорить! Кто услышит, пойдёт как свидетель.

Пытался помочь и доктор, но старые большевики, которых он пользовал и давно знал, уже не имели прежнего влияния после подавления «левой оппозиции» и лишения Троцкого советского гражданства. Более этого, эти люди, вчера ещё бывшие столь могущественными, распоряжавшиеся чужими жизнями, теперь сами боялись. И не защитой могли они стать стоявшим рядом с ними, но источником многих зол, как стал таковым Троцкий, чьи сторонники сделались для власти худшими врагами, чем монархисты.

– Стыдно, – согласился Григорьев протирая очки. – Но что же вы могли сделать? Взять тюрьму штурмом? Когда я пришёл к одному высокопоставленному сотруднику ОГПУ и стал просить помощи, объясняя, что у Надежды Петровны последняя стадия чахотки, он обозвал меня «троцкистом», – губы доктора нервно дёрнулись. – С таким тавром и до тюрьмы недалеко. И с какой лёгкостью их ставят! Тот троцкист, тот монархист, тот оппортунист, а другой шпион, а третий вредитель…

Аглая молчала, думая в этот момент не о Наде, а о брате, все усилия помочь которому также пропали даром. Бесконечная усталость давила её, и некому было выплакаться. Целый год прошёл в хождениях по тюрьмам, стояниях в очередях, и хоть бы проблеск какой – нет, только гуще становился сумрак. А ещё нужно было день за днём выбиваться из сил, чтобы заработать денег на достойную жизнь для Нюточки. С той поры, как больной Замётов утратил трудоспособность, все тяготы легли на плечи Аглаи. Она обязана была обеспечить дочери приличное существование и для этого не жалела себя, работая подчас на нескольких работах сразу: в одном месте мыла полы, в другом подвизалась помощницей по хозяйству, в третьем шила на заказ… Шитьё буквально спасло Алю. Оценив её способности к оному, жена одного крупного начальника, которой она помогала по хозяйству, пожелала заказывать ей платья. При любом строе и в любом веке женщина всегда остаётся женщиной, а женщину не способна удовлетворить «Москвошвея», и тогда на помощь приходят портнихи. Опыт удался на славу, и скоро Аглая шила уже не только для Инны Самойловны, но и для её подруг. Это дало хороший и верный заработок, позволивший снова обрести почву под ногами: теперь денег было достаточно не только на пропитание дочери, но и на необходимые ей уроки музыки. А для гардероба были руки и швейная машинка.

Потихоньку восстанавливавшийся после удара Замётов в последнее время также иногда находил небольшой заработок, выполняя на дому чертежи. Жизнь шла трудно, и всё-таки это была жизнь. Однако, едва дав передышку, она снова засыпала несчастьями.

Аглае было до боли жаль Петю. Чем провинился этот ещё толком не живший мальчик, что вся жизнь его состоит из сплошных лишений и утрат? Мать в тюрьме он видел лишь однажды, и она успела в последний раз благословить его. На второе свидание попросила прийти лишь Алю, не пожелав, чтобы сын запомнил её прикованной к постели тюремной больницы.

Тот последний разговор был недолог. Надя, почти прозрачная, лежала неподвижно, уже не имея сил подняться. Странно: болезнь, так исказившая её облик прежде, теперь словно высветила его. Должно быть, правда, что на пороге смерти телесная оболочка становится прозрачна, и сквозь неё видимой становится душа человека. Чистая душа Нади была прекрасна, и оттого даже худоба её не казалась такой пугающей.

– Знаешь, я раньше думала, что умирать очень страшно. Ведь когда отторгают часть тела, то жутко больно. А тут душа от тела отторгается! А, оказывается, нисколько нестрашно… Стыдно признаться, но я за долгие годы впервые чувствую себя почти счастливой, – голос Нади прерывался, каждое слово стоило ей труда, но она продолжала. – Я уже почти не чувствую своего тела и всё время нахожусь в каком-то полусне. Позавчера я видела маму и бабушку. Они стояли подле меня и улыбались. А я вдруг испугалась, что Алёши с ними нет… Вдруг, думаю, он считает, что я предала его, обвенчавшись с Мишей. А на другой день они втроём пришли, и мне стало так хорошо… Скоро не нужно будет заботиться ни о чём земном, скоро я буду с ними. Вот, только Петрушу оставлять страшно! Ведь он у меня совсем один… Ты уж не оставь его! Ты обещала…

– Твой сын будет моим сыном, и я всегда помогу ему, чем сумею, – ответила Аля, с трудом сдерживая слёзы.