Преступление и наказание, Часть 4

When he had bitterly reminded Dounia that he had decided to take her in spite of evil report, Pyotr Petrovitch had spoken with perfect sincerity and had, indeed, felt genuinely indignant at such "black ingratitude."	Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взять ее, несмотря на худую о ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и даже чувствовал глубокое негодование против такой "черной неблагодарности".
And yet, when he made Dounia his offer, he was fully aware of the groundlessness of all the gossip. The story had been everywhere contradicted by Marfa Petrovna, and was by then disbelieved by all the townspeople, who were warm in Dounia'a defence.	А между тем, сватаясь тогда за Дуню, он совершено уже был убежден в нелепости всех этих сплетен, опровергнутых всенародно самой Марфой Петровной и давно уже оставленных всем городишком, горячо оправдывавшим Дуню.
And he would not have denied that he knew all that at the time.	Да он и сам не отрекся бы теперь от того, что все это уже знал и тогда.
Yet he still thought highly of his own resolution in lifting Dounia to his level and regarded it as something heroic.	И тем не менее он все-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это подвигом.
In speaking of it to Dounia, he had let out the secret feeling he cherished and admired, and he could not understand that others should fail to admire it too.	Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, возлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог, как другие могли не любоваться на его подвиг.
He had called on Raskolnikov with the feelings of a benefactor who is about to reap the fruits of his good deeds and to hear agreeable flattery.	Явившись тогда с визитом к Раскольникову, он вошел с чувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и выслушать весьма сладкие комплименты.
And as he went downstairs now, he considered himself most undeservedly injured and unrecognised.	И уж, конечно, теперь, сходя с лестницы, он считал себя в высочайшей степени обиженным и непризнанным.
Dounia was simply essential to him; to do without her was unthinkable.	Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было немыслимо.
For many years he had had voluptuous dreams of marriage, but he had gone on waiting and amassing money.	Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женитьбе, но все прикапливал денег и ждал.
He brooded with relish, in profound secret, over the image of a girl--virtuous, poor (she must be poor), very young, very pretty, of good birth and education, very timid, one who had suffered much, and was completely humbled before him, one who would all her life look on him as her saviour, worship him, admire him and only him.	Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень молоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной, очень запуганной, чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его спасением своим, благоговела перед ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному.
How many scenes, how many amorous episodes he had imagined on this seductive and playful theme, when his work was over!	Сколько сцен, сколько сладостных эпизодов создал он в воображении на эту соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши от дел!
And, behold, the dream of so many years was all but realised; the beauty and education of Avdotya Romanovna had impressed him; her helpless position had been a great allurement; in her he had found even more than he dreamed of.	И вот мечта стольких лет почти уже осуществлялась: красота и образование Авдотьи Романовны поразили его; беспомощное положение ее раззадорило его до крайности.