Преступление и наказание

It was nearly eleven o'clock and although in summer in Petersburg there is no real night, yet it was quite dark at the top of the stairs.	Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
A grimy little door at the very top of the stairs stood ajar.	Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была отворена.
A very poor-looking room about ten paces long was lighted up by a candle-end; the whole of it was visible from the entrance.	Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю ее было видно из сеней.
It was all in disorder, littered up with rags of all sorts, especially children's garments.	Все было разбросано и в беспорядке, в особенности разное детское тряпье.
Across the furthest corner was stretched a ragged sheet.	Через задний угол была протянута дырявая простыня.
Behind it probably was the bed.	За нею, вероятно, помещалась кровать.
There was nothing in the room except two chairs and a sofa covered with American leather, full of holes, before which stood an old deal kitchen-table, unpainted and uncovered.	В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый.
At the edge of the table stood a smoldering tallow-candle in an iron candlestick.	На краю стола стоял догоравший сальный огарок в железном подсвечнике.
It appeared that the family had a room to themselves, not part of a room, but their room was practically a passage.	Выходило, что Мармеладов помещался в особой комнате, а не в углу, но комната его была проходная.
The door leading to the other rooms, or rather cupboards, into which Amalia Lippevechsel's flat was divided stood half open, and there was shouting, uproar and laughter within.	Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на которые разбивалась квартира Амалии Липпевехзель, была приотворена. Там было шумно и крикливо.
People seemed to be playing cards and drinking tea there.	Хохотали. Кажется, играли в карты и пили чай.
Words of the most unceremonious kind flew out from time to time.	Вылетали иногда слова самые нецеремонные.
Raskolnikov recognised Katerina Ivanovna at once.	Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну.
She was a rather tall, slim and graceful woman, terribly emaciated, with magnificent dark brown hair and with a hectic flush in her cheeks.	Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками.
She was pacing up and down in her little room, pressing her hands against her chest; her lips were parched and her breathing came in nervous broken gasps.	Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала.
Her eyes glittered as in fever and looked about with a harsh immovable stare. And that consumptive and excited face with the last flickering light of the candle-end playing upon it made a sickening impression.	Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее.