Прелести Лиры (сборник)

Я даже помню, в каком отсеке книжного шкафа (библиотека осталась жене, разумеется, – только для того, чтобы не достаться мне) находится этот никем, кроме меня, не читанный интеллектуальный роман (лакированная обложка со смятыми изгибами, пожелтевший запылённый верх). Книга называется «Заблуждения сердца и ума». Автор – Кребийон-сын. Справа её подпирает одинокая трагикомедия Грибоедова (далее следует тяжёлая, надёжная кладка из томов Пушкина, Лермонтова etc.), слева выстроились опусы Набокова (продолженные собранием сочинений Гоголя, Булгакова). Не в алфавитном порядке. И не в хронологическом. В каком-то другом – в том, в каком они заняли место в моей душе. Кребийон оказался то ли в центре, то ли на острие.

Интересно, как я тогда истолковывал себе сию сентенцию светского француза?

Даже не представляю себе. А ведь всё верно: моё последнее увлечение становилось моей первой любовью. Почему последнее?

Есть вещи, которые ты просто принимаешь такими, какие они есть. Тонкое ощущение своего ресурса, своих сил и возможностей подсказывало мне: первая любовь непременно станет последним увлечением. Это ощущение становилось неопровержимым доказательством. (Я, конечно, понимал, ещё как понимал верующих, но тем не менее презирал их как духовную касту.)

Я уже никуда не торопился, и все фазы чувства пропускал через фибры своей личности (опять же – через многоступенчатые фильтры ума и души) с наслаждением человека, который так много говорил о любви, что не удосужился её испытать.

Первая любовь чаще всего приходит на закате дней, особенно к людям умным: это была правда. Ай, да сукин сын, Кребийон.

Как же можно оценить любовь в молодости, когда ничего ещё не знаешь, когда не ценишь даже здоровья? Нельзя называть любовью первый опыт чувства. Любовь – чувство зрелое, многослойное, которое зависит от масштаба личности, от мировоззрения. От мотивировок и амбиций. От удачи. От судьбы. Не бывает так: любовь – отдельно, личность – отдельно. Любовь надо заслужить, подготовиться к ней. И тогда любовь, первая любовь, непременно станет последней.

Сукин сын, безусловно. Тем более, что приписал это чувство – женщине, великолепно обходящейся без двойного дна. Очень похоже на историю Колумба, который открыл Америку, будучи убеждённым, что открыл Индию. Гениально ошибся, спутав карты. Кребийон божественно ориентировался в закоулках одномерного пространства, одного хрупкого дна, которое казалось ему окончательной скалистой твердью; спустя пару сотен лет после экзерсисов Кребийона мир с треском провалился в бездну бессознательного, с одной стороны, и в пучину сознания – с другой. На смену ироничному интеллектуалу пришёл герой под названием «человек, который стремится стать личностью».

Если бы я скрупулёзно, день за днём, вёл дневник, боюсь, его скучно было бы читать тем, кто интересуется проблемами личности. Надежда сменялась отчаянием по нескольку раз в сутки, в глазах рябило, шторм душевный был обычным состоянием (о недавнем мёртвом штиле я напрочь забыл) – и при этом зрело, крепло, питаясь надеждой и отчаянием, магистральное чувство (вот они, двойные кодировки в действии): я плыву не «в никуда», а дрейфую в строго определённом направлении. К рифам. Туда, где мне понадобится ответственность и много-много сил.

Решение, которое мне предстояло принять, было неизбежным, но не скорым. Реактивами сознания я медленно превращал туман в ясность.

Временами амбиции начинали подпирать мотивации. Всё чаще меня стали одолевать мысли такого рода: а где жить? Где жить нам с Настей?

Банальное отсутствие квартиры могло поставить крест на любых мотивациях.

Крепости и твёрдости пока что не хватало; это вещество, которое цементировало основы личности, вырабатывалось не усилием воли, а выплавлялось где-то на стыке умственно-душевных катаклизмов. Как только удавалось справиться с заблуждения ума, наваливались заблуждения сердца; если чувства обретали ясность, холодный разум начинал кипеть. Появлялись мотивировки – исчезали амбиции; стоило обозначиться амбициям – кисли мотивировки.

Этот процесс брожения меньше всего напоминал вялую рефлексию души и не имел ничего общего с мифической мягкотелостью интеллигента, которому приписывается гамлетианство как вариант аутсайдерства.

Скорее, это напоминало процесс закалки. Сил, физических и умственно-душевных, требовалось немало. Я находился в состоянии то ли пытки, то ли подготовки к счастью.