Прекрасный инстинкт

— Ты не берешь свою долю с концертов, автобус принадлежит тебе, и ты всем покупаешь вещи. И что тебе это дает?

— Я не беру то, в чем не нуждаюсь, и мне нравится помогать своим друзьям. Все просто, — это исчерпывающий ответ, больший, чем я обычно даю. Я уже повернулась к нему спиной, направляясь к средствам для волос.

— Как думаешь, какую взять? — спрашиваю я, когда он подходит ко мне. В левой руке я держу коробку с пурпурной краской для волос, а с темно-фиолетовой — в правой.

Коннер в недоумении округляет глаза.

— Эм, никакая. Какой твой натуральный цвет волос?

— Фу! Скучный и уродливый коричневый. Нет уж, спасибо, — я трясу коробками, напоминая ему о необходимости выбора.

— Коричневый, как твои глаза? — его слова больше походят на шепот.

— Да, а сейчас…

— Кроме тех случаев, когда ты одеваешь светлый верх, белый или розовый. Тогда они становятся орехового цвета с прелестными зелеными крапинками в них.

Ретт был прав — он поэтичный. Мы стоим лицом к лицу, не двигаясь, я все еще держу коробки в руках, а он не отводит от меня свой обжигающий взгляд. Я — Лиззи, и он досконально рассмотрел мои глаза. Легкий жар заливает мои щеки, и я резко наклоняю голову, пытаясь не нервничать. Затем он обходит тележку, стоящую между нами, и останавливается совсем близко, изучая полки позади меня.

— Я бы выбрал вот эту, — он отступает назад, говоря со мной со всей откровенностью. — «Теплый каштановый». Не то чтобы сейчас ты выглядишь некрасиво, но готов поспорить, что это захватывающе, когда ты можешь быть самой собой. Если ты в любом случае что-то меняешь, почему бы снова не стать прежней Лиззи?

Вот, опять это слово. Лиззи.

— Ладно. Хорошо, — я пожимаю плечами, возвращая на место выбранную мной краску, затем выхватываю коробку из его руки и бросаю в тележку. — Прошло немало времени с тех пор, как я делала что-то естественное. Черт возьми.

— Отличный выбор, — он подмигивает мне, опираясь на тележку, которую теперь толкает очень аккуратно. — Мы взяли все, что нужно?

— Ты не хочешь купить телефон? Кто-то может беспокоиться о тебе.

— В этом нет необходимости. Единственный человек, который может волноваться обо мне, это моя сестра Соммерлин. Но, в любом случае, я не знаю ее номера телефона. Я всегда просто забивал ее имя в сотовый.

Тайна под названием «Соммерлин» раскрыта — это сестра. 

— А что насчет Гертруды? — невинно спрашиваю я.

— Кого?

— Гертруда. Эстер. Невеста.

— Бывшая невеста. Рути.

Я равнодушно взмахиваю рукой:

— Без разницы. Я была близка. Ох уж эти старые женские имена.

— Гертруда, — бормочет он с ухмылкой, качая головой. — Сомневаюсь, хотя, в любом случае, мне все равно. Но сейчас, когда ты заговорила об этом, я не хочу, чтобы Соммер беспокоилась. Может, я смогу воспользоваться твоим ноутбуком, чтобы зайти в свою электронную почту и написать ей письмо? И моим родителям, наверное, тоже.

— Конечно, — киваю я.

Хорошая идея. Полагаю, мы закончили с покупками. Наша тележка была заполнена до краев. Незапланированные покупки полностью скрывали те, за которыми мы пришли, включая шесть пар боксеров-брифов и упаковку чего-то, похожего на носки, хотя кого это волнует?

— Я видел аквариумы у дальней стены. Надо проверить, не нашли ли они новых рыбок для Коннера. Если нет, то мы можем помочь.

Такой заботливый. Но неужели он не заметил, как я писала сообщения своему дяде уже раз десять? Я не только в курсе того, что они нашли зоомагазин, но и того, чем они занимались весь день.

— Не нужно. Они нашли, — с признательностью произношу я, — но спасибо, что думаешь о Коннере. Ты хорошо к нему относишься.

— Я хорошо отношусь к нему, он — ко мне. Мы друзья. А что? — он перестает выгружать покупки на конвейерную ленту и встречается со мной взглядом. — Ты боялась, что я ему не понравлюсь? Или кому-то из них?

Они друзья? Часть меня хочет верить, что он искренен по отношению к Коннеру, на самом деле, настолько сильно, что еле сдерживаю слезы прямо сейчас. Но другая часть меня, та девушка, что запрыгивала на спины взрослых парней и била их по головам изо всех сил за то, что они бесчувственные говорливые придурки, настроена скептически. И хуже всего, что, если он притворяется, говоря все это, как мошенник с подвешенным языком, которому всего лишь нужно место для ночевки, и который просто говорит то, что я хочу услышать? Это была бы наивысшая степень жестокости, заложенная надежда, оказавшаяся ложью.

По крайней мере, обычно мудаки громко разглагольствуют, развевая сомнения, и не тратят впустую мое время или время Коннера. Или есть обратная сторона жестокости — снисходительное сочувствие, которое не является жестоким или лживым, но все равно раздражает. Нет, самое худшее — волк в овечьей, мать его, шкуре. Он причинит Коннеру самую сильную боль, что выбесит меня сильнее всего.

— Коннеру все нравятся, и Джареду тоже. Это меньшее из моих забот, — наконец отвечаю я.