Повседневная жизнь Пушкиногорья

Некоторые исследователи полагают, что образ Николки-юродивого из «Бориса Годунова» имеет некоторое отношение к этому блаженному отроку^[349]. Юродивый Николка в драме Пушкина демонстрирует нехарактерное для традиции поведение: он вовсе не агрессивен и не воинствен, как положено юродивому, а покорен и смирен, его обижают даже дети. Обычно такие качества приписывают «блаженным» святым^[350]. В «Святогорской повести» рассказывается, с каким недоверием отнеслись окружающие к получившему свое первое видение отроку. И тоже описаны обиды, нанесенные ему детьми: «Юнии же творяху ему паскости…»^[351] Собственно, на этом сходство с предполагаемым прототипом заканчивается. Слова Николки, обращенные к царю Борису: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича», — блаженным Тимофеем произнесены быть никак не могли. Их связывают обычно с псковским юродивым времени Иоанна Грозного Николой Салосом, который фактически спас город от «царского гнева», подъехал на своей палочке и сказал: «Иванушка, Иванушка, покушай хлеба-соли, а не человеческой крови»^[352]. В богатой примерами русской истории существовало и множество других юродивых, жизнеописаниями которых в этот период интересовался Пушкин, запрашивая о них друзей, поэтому говорить о единичности прототипа нельзя. Но какие-то черты блаженного Тимофея, возможно, сохранились в облике и поведении Николки.

Пушкин, конечно, не только читал, но и присматривался к быту и жизни монахов, прислушивался к их разговорам, в которых больше сохранилось лингвистической старины, чем в речи мирян. Как известно, для прибауточной речи Варлаама Пушкин воспользовался присловием, которое слышал от игумена Ионы:

Наш Фома
Пьет до дна,
Выпьет, поворотит,
Да в донышко поколотит.

Среди черновиков поэта есть запись: «А вот то будет, что нас не будет. Пословица Святогорского игумена»^[353].

Литературные образы трагедии «Борис Годунов» зачастую не совпадают с тем, что мы знаем о подлинных участниках событий по «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, на которую опирался Пушкин. Так, по Карамзину, из Чудова монастыря Григорий Отрепьев бежал с двумя иноками-единомышленниками — Варлаамом и Мисаилом Повадиным, а к литовской границе привел его новый спутник — инок Днепрова монастыря Пимен. В трагедии «Борис Годунов» бродяги-чернецы Мисаил и Варлаам — случайные попутчики Григория до пограничной корчмы. Занимаются они в основном тем, что пропивают милостыню, собираемую якобы на монастырь. В трагедии есть и Пимен, но он играет совсем иную роль — старца-летописца. Если не из авторитетной «Истории» Карамзина, то откуда же черпал Пушкин эти сюжеты для трагедии? На этот вопрос отвечает исследовавший архив Псковской духовной консистории псковский писатель Н. С. Новиков, который обнаружил имеющее прямое отношение к Святогорскому монастырю «Дело о иеромонахе Феофиле и иеродьяконе Иссаии», образы которых очень напоминают героев пушкинской трагедии.

В 1819 году эти монахи получили разрешение отправиться на Соловки для поклонения святым мощам, но внезапно оказались в Санкт-Петербурге. Полиция неоднократно возвращала бродяг в Псковскую епархию, но они снова отыскивались в столице. Пробовали разъединить Феофила и Иссаию по разным монастырям. Один из них при допросе в Святогорской обители заявил, что «без товарища своего отвечать не будет, и вообще их может рассудить только государь». По сообщениям полиции, бродяги действительно «дерзнули утруждать Его императорское величество», и не единожды. И снова монахи бежали, и снова были обнаружены в столице на квартире унтер-офицерши Матрены Степановой. Эти вполне реальные персонажи как будто вовсе и не были насельниками провинциального монастыря Псковской епархии, а сошли со страниц авантюрного романа^[354].

В 1825 году, когда в Михайловском жил Пушкин, в обители было всего трое черных монахов, включая самого настоятеля, а остальные находились «на монашеских порциях и вакансиях», и всего с четырьмя послушниками числилось девять человек. Настоятелем монастыря был отец Иона; происходил он из семьи местного торговца, особыми учеными познаниями не обладал, но грамоту, конечно, разумел. С Пушкиным его связали особые обстоятельства. Поскольку Пушкин был сослан в Михайловское официально за то, что проявлял опасный «афеизм», в котором, отметим это к слову, был уличен при перлюстрации личной переписки, то в обязанности отца Ионы входил духовный присмотр за ним. С настоятелем Пушкин вынужден был общаться волей-неволей, нравилось ему это или нет. И. И. Пущин сообщает следующий эпизод, который произошел во время чтения привезенной им рукописи «Горя от ума»: «Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.