Повседневная жизнь Пушкиногорья

Завершим эту поучительную семейную историю небольшим объяснением. В шуточной эпитафии Пушкина — Дельвига не было ни малейшего издевательства над покойной тетушкой, как, впрочем, и над здравствующим дядюшкой. Жало пародии было направлено в сторону той литературной манеры, в которой изливали свои чувства поэты старшего поколения (кстати, в это же время Пушкин нещадно ругает и Державина). Эпитафия высмеивала излишнюю экзальтацию, слезливость, дидактизм, которыми отличалась поэзия позднего сентиментализма, производя впечатление заведомой фальши. Дядюшкино сюсюканье вылилось под пером племянника в чрезмерные уменьшительные формы, определяющие родственные связи, в нелепые сравнения, в двусмысленные метафоры. Можно только представлять себе, как хохотали и радовались собственной дерзости два молодых поэта, составляя этот неприхотливый текст.

Дельвиг пробыл в Михайловском почти две недели и, как видим, многое успел. Понятно, что этот визит более других скрасил Пушкину его одиночное заключение.

«Когда б я был царь…»

В конце 1824-го — начале 1825 года Пушкин, еще остро воспринимавший свою новую ссылку как вопиющую несправедливость, написал небольшой игровой фрагмент: «Воображаемый разговор с Александром I». Он начинался со следующей фразы: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал бы ему: „Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи…“»^[251] Известно, что поэты обладают даром пророчества. Пушкин не был исключением из этого грустного правила. Однако тому эпизоду, когда Николай I действительно призвал к себе ссыльного поэта, предшествовала длительная история.

Узнав в конце декабря 1825 года о неудаче восстания, Пушкин из предосторожности сжег свои записки, «которые могли замешать имена многих, а может быть, и умножить число жертв». Выждав некоторое время, он писал В. А. Жуковскому: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей не имел <…>. Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мной правительства»^[252]. В другом письме, барону А. А. Дельвигу, Пушкин повторяет ту же мысль: «…Я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит»^[253]. Уже по интонации Пушкина видно, что он не намеревается просить о милости, ждет от правительства первого шага к примирению, а до тех пор никаких гарантий давать не хочет и не может. Однако, подождав немного и не получив никакого приглашения от нового царя, Пушкин смягчается. В начале весны он пишет В. А. Жуковскому: «Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости»^[254]. Жуковский, прекрасно понимавший двусмысленное положение Пушкина, подтверждает его опасения: «Ты ни в чем не замешан, это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством»^[255].