Повседневная жизнь Пушкиногорья

Дело в том, что в конце ноября — начале декабря Пушкин получил письмо от своего друга, уже не раз упомянутого в этой книге И. И. Пущина, лицейского товарища, который навестил ссыльного поэта в Михайловском в январе 1825 года. Пущин собирался в отпуск из Москвы, где он служил, в Петербург — очевидно, уже зная о болезни императора Александра и предполагая, что восстание может вот-вот произойти. Пущин известил Пушкина о своей поездке в Северную столицу, потому что между ними это было условлено. Как считает Н. Я. Эйдельман, «это было продолжение разговора 11 января — то, о чем условились при встрече в Михайловском: если не наступит внезапной амнистии, то в следующий же приезд Пущина в Петербург он даст сигнал Пушкину и тот явится…»^[212]. Сам Пущин в своих воспоминаниях ни словом не обмолвился о таком якобы бывшем между ними договоре. Однако декабрист Н. И. Лорер сообщает об этом со слов младшего брата поэта: «Александр Сергеевич был уже удален из Петербурга и жил в деревне своей Михайловском. Однажды он получает от Пущина из Москвы письмо, в котором сей последний извещает Пушкина, что едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем. Недолго думая, пылкий поэт мигом собрался и поскакал в столицу»^[213].

Психологически эта ситуация вполне возможна: долгое затворничество в Михайловском, невозможность увидеть друзей, ноябрьская провинциальная тоска — все это могло толкнуть Пушкина на безрассудство. А что если Пущин в своем письме намекнул, что зреют события и это, может статься, последняя возможность для них увидеться? Однако, если говорить языком фактов, то мы вынуждены поставить под сомнение само наличие такого письма. Пущин, который в Петербурге так усиленно скрывал от Пушкина свое участие в тайном обществе, а в Михайловском деликатно промолчал, когда вновь речь зашла об этом «новом служении отечеству», вряд ли стал бы вызывать поэта на очевидное безумие. Кроме того, Пущин стал свидетелем запомнившейся ему сцены: Пушкин смутился и поспешно раскрыл Четью-Минею, когда увидел подъезжавшего к его дому настоятеля Святогорского монастыря Иону, которому был поручен духовный надзор за поэтом. Значит, не хотел неприятностей. Неужели Пущин стал бы толкать его на рискованный шаг да еще в канун возможного восстания, к которому сам и хотел успеть в Петербург? Все это кажется крайне сомнительным^[214]. Но есть и еще одна версия, которая, вероятно, ближе к истине.

Ее высказал в своем романе о Пушкине-изгнаннике писатель И. А. Новиков: «Пушкин знал теперь ее планы и строил свои. В Ригу она вернется лишь ненадолго, уедет в Петербург; он про себя также решил — в Петербург непременно „удрать“. Наконец, это не будут только слова, но и поступок! Оба они жаждали свидеться на свободе…»^[215] Кто она? Анна Петровна Керн, которая приезжала в Тригорское летом этого года. Такой договор действительно существовал, сам Пушкин затевает эту игру в письме А. П. Керн еще в сентябре: «Или не съездить ли вам в Петербург? Вы дадите мне знать об этом, не правда ли? — Не обманите меня, милый ангел. Пусть я буду обязан вам тем, что познал счастье, прежде чем расстался с жизнью!»^[216] Анна Петровна сдержала данное, видимо, поэту слово и сообщила ему через два месяца, что собралась, наконец, в столицу. 8 декабря Пушкин ответил ей: «Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня все более»^[217]. Обратим внимание на дату — 8 декабря, то есть за два дня до предполагаемого «бегства» Пушкина из Михайловского.

Дальше нам уже все известно: несколько зайцев, случайно встреченный священник, внезапно свалившийся в белой горячке слуга — и Пушкин возвращается восвояси, отменяет долгожданную поездку, не встречается с А. П. Керн (что, несомненно, грустно), но также и не попадает на Сенатскую площадь (что избавляет его от дальнейшей каторги или ссылки). Если же говорить о плане побега серьезно, то, вероятно, решение Пушкина было далеко не так случайно, как он хотел показать это сочиненной им легендой. И. З. Сурат, посвятившая этой истории одну из своих работ, пишет: «…Он глубинным чутьем художника почувствовал не только взрывоопасность момента, но и личную для себя опасность быть втянутым в новый политический водоворот. Почувствовал — и отказался от этой возможности, повернул с дороги. За анекдотическими зайцами устной новеллы стоит глубоко осознанный внутренний выбор…»^[218] Согласимся с этим мнением, тем более что его убедительно подтверждают еще некоторые факты.