Повседневная жизнь Пушкиногорья

«Доброхоты» — слово, введенное в оборот Гейченко. Так назывались и называются в заповеднике люди, добровольно приезжающие помогать — сначала восстановлению, потом уходу за его обширной территорией. Приезжали большими отрядами, группами, иногда поодиночке, жили в спартанских условиях, в палатках, разбивали лагерь неподалеку, участвовали не только в будничных делах, но и в культурных событиях, которые приходились на время пребывания в заповеднике. Эти люди имели возможность видеть и слышать директора чаще обыкновенных туристов. Гейченко артистически вел экскурсии, у него был дар рассказчика, его заслушивались — он был учеником Н. П. Анциферова. Кроме того, не стоит сбрасывать со счетов его прошлый опыт театрализованных экскурсий в Петергофе. Но главным всё же оставалось его личное, глубоко пережитое отношение к Пушкину как к живому человеку. В одном из писем он возмущался: «Вот и 158-ая Пушкинская михайловская годовщина пришла! Докладчиков приехала целая свора. Вчера весь вечер гундосили кто во что горазд. Ужасно! Страшно вспоминать. Все забывают, что Пушкин был вечно живой поэт, а не мраморная статуя, не чучело гороховое, не декабрист-мотоциклист»^[457].

Другое слово, тоже внедренное в заповеднике С. С. Гейченко, — «паломники», вместо официально-канцелярского «посетители» или шаблонного «туристы». С самого приезда людям внушалось, что их ожидает встреча с чудом творчества, поэтому главным было не точное соответствие музейной вещи ее прообразу, не буквальное совпадение внешнего облика здания с оригинальной постройкой, а воссоздание образа пушкинского времени, духа пушкинской поэзии. Как остроумно замечал один из свидетелей этой эпохи, «С. С. Гейченко воспринял и пережил жизнь Пушкина как драму, из художественного ощущения выросли его музеи. Они, конечно, театральны по своей природе. Их автор нехотя отличал мемориальные вещи от типологических, но больше думал о страданиях, переживаниях, надеждах и разочарованиях поэта»^[458]. Актерская натура Гейченко и театрализация жизни в заповеднике — общее место воспоминаний о нем. И. Т. Будылин писал: «Перевоплощения его бывали удивительны и забавны. Разные категории зрителей видели разного Гейченко. В строгом официальном костюме, при звезде Героя Социалистического Труда и ордене Ленина выходил он к партийным и государственным деятелям, посещавшим музей. Для них всегда была готова выставка-отчет „Заповедник — памятник социалистической культуры“. В их глазах он — хранитель „нашего Пушкина“. Но вот приезжает столичная интеллигенция: журналисты, писатели, артисты и режиссеры. За рабочим столом, среди книг, они застают совсем другого Гейченко. Он в ермолке, какую носят академики, в безрукавке, свободной рубахе; много шутит, угощает чаем с баранками, а то и настойкой на особых, одному ему известных травах. Среди своих самоваров, старинных замков и колокольчиков Семен Степанович и впрямь — странный отшельник, мудро удалившийся от мирской суеты. Здесь, в глуши, он постигает высший смысл бытия. Для обычных туристов — это легендарный хранитель, телегерой, сошедший с экрана. <…> Весь поэтический мир Михайловского, с его яблонями, пугалом и утками „под сенью ив густых“, всё, вплоть до таблички на входной двери директорского дома: „Здесь не музей, а квартира, музей дальше“, — еще и театр, в котором жил замечательный актер»^[459].

Гейченко особым образом одевался, в стиле его одежды угадывался артистизм, органически ему присущий: клетчатые рубашки, жилеты, яркие шарфы, кепки особого фасона. Своими вещами он одаривал и пугало в саду Михайловского, отчего оно приобретало неуловимое сходство с директором. Он любил всевозможные розыгрыши, обладал редким чувством юмора — ситуативным, когда шутка не подготавливается заранее, а придумывается спонтанно. Г. Ф. Симакина вспоминает: «Предваряя мое знакомство с замечательным фотографом и архитектором Борисом Степановичем Скобельцыным, он уверял меня, что тот является прямым потомком Стефана Батория и имеет отчество Стефанович. Поверив в простоте душевной, я долго огромными глазами так и смотрела на Скобельцына, так и называла Стефановичем, пока не выяснилось, что это шутка…»^[460]

Петух и кот