Повседневная жизнь Пушкиногорья

Приведенные даты свидетельствуют только о восстановлении Михайловского, но ведь параллельно шла работа по воссозданию Тригорского и Петровского! Хозяйская рука Гейченко попутно облагораживала окрестности — Савкину горку, городище Воронич, берег Сороти с мельницей, вела раскопки, сажала новые деревья, развешивала колокола на звоннице Святогорского монастыря, ремонтировала могильный холм и склеп Пушкина… Сам он, как кажется, отдавал полный отчет в том, что размах его деятельности явно превышает скромные человеческие возможности, с достоинством отмечал, что по сравнению с 1922 годом заповедник разросся даже территориально: «Тогда под охрану взяли только Михайловское, Тригорское и могилу Пушкина в Святогорье. А за последние двадцать лет практически вся земля, где жил и часто бывал поэт в годы ссылки, стала территорией заповедника. Это старинные городища Савкино и Воронич, оба нами благоустроены и приведены в порядок, усадьба Ганнибалов в Петровском, село Бугрово, где мы восстановили водяную мельницу, озера Маленец и Кучане, с прилегающими землями. Кстати, оба озера также нами возвращены к жизни»^[446]. Всё это нельзя считать только лишь даром хорошего хозяйственника, хотя, конечно, Гейченко им был. Но в каждой его новой постройке чудесным образом оживал дух прошлого, и вся огромная территория почти в 10 тысяч гектаров с лесами, озерами, рекой Соротью, усадьбами, деревнями, мельницами и всевозможными угодьями воспринималась, да и теперь многими воспринимается как подлинная пушкинская реальность. Д. С. Лихачев писал: «В пушкинских местах Псковской области — в селе Михайловском, Тригорском, Петровском — частичная театрализация необходима. Исчезнувшие дома и избы были там органическими элементами пейзажа. Без дома Осиповых-Вульф в Тригорском нет Тригорского. И восстановление этого дома, как домов в Михайловском и Петровском, не уничтожает подлинности»^[447].

Чудо воскрешения прошлого происходило потому, что Гейченко обладал гениальным чутьем музейщика-хранителя. Он делился с А. В. Ларионовым своим тайным знанием: «Мемориальный литературный музей, как правило, — это бытовой музей. Быт — это общий уклад жизни великого человека. Быт помещиков, мелкопоместных дворян, быт крепостных крестьян — это быт Ганнибалов, Осиповых, Пушкиных. Он неотделим от быта поэта. Без бытовых вещей мемориальный музей сделать нельзя, вещи — частица, тень человека. <…> Однако собрание бытовых вещей, какие бы они подлинные и интересные ни были, — еще не музей и не экспозиция»^[448].

В традиционном музее, как правило, есть две категории работников, которые зачастую находятся в тайной и постоянной борьбе: хранители и экспозиционеры. Одни стремятся как можно больше вещей выставить в залах музея, познакомить с ними публику, другие всеми силами стараются упрятать музейный предмет в фонды, сохранив его тем самым от естественного распада, законсервировать. Ведь известно, что выставленные на экспозиции вещи «устают» от непрерывного позирования, музейщики говорят, что они «засмотрены». Вступают в противоречие две важнейшие функции музея: с одной стороны, продлить жизнь вещей, которые предстательствуют за эпоху, с другой — показать как можно больше из того, что находится в его хранилищах. Как правило, это противоречие неразрешимо. Но в Гейченко, как кажется, одинаково сильны были и то и другое начало: в нем жил и экспозиционер, и хранитель. И это, как ни странно, обеспечивало не только цельность его собственной личности, но и успех того дела, за которое он с таким энтузиазмом принялся.

«Восстановитель музейного дома, — писал Гейченко в своих мемуарах, — это прежде всего музейный хранитель. Весь процесс восстановления он должен видеть с первого такта. Он не строитель, не архитектор, но, однако, он должен хорошо чувствовать расстановку стен восстанавливаемого дома, разделение пространства, устройство комнат, уголков и закоулков в доме. И дело это прежде всего его, а не архитектора. Хранитель должен знать то, чего никто на свете не знает, он близкий друг „хозяев дома“, он лекарь дома. Ведь дом всегда как нечто живое»^[449]. Ключевые слова здесь — «чувствовать», то есть «знать то, чего никто на свете не знает». Не хозяйственность, а интуиция фактически безошибочно вела Гейченко к победе над материалом.

Чтобы показать, как это происходило, приведем один из его многочисленных рассказов о восстановлении в Михайловском часовни:

«Я часто пытался представить, где же находилась часовня. В одном был уверен: что искать ее нужно где-то поблизости от господского дома. Она была как-то связана с ним, быть может, даже видна из окон печальной комнаты поэта, в особенности ночью, когда в ней теплился огонек лампады…