Повседневная жизнь Пушкиногорья

Есть в чем упрекнуть Гейченко и профессионалам — искусствоведам, филологам, возможно, даже музейщикам. Собственно, все эти упреки в художественной форме емко и метко выразил Сергей Довлатов, как известно, два сезона, в 1976 и 1977 годах, водивший экскурсии по заповеднику Он жил в деревне Березино, ближайшей к Михайловскому, которая стала прототипом деревни Сосново из повести «Заповедник». В те времена в Пушкинских Горах существовало экскурсионное бюро. Многие, в том числе и известные ныне литераторы, приезжали из Ленинграда в Пушкинские Горы летом «на каникулы», устраивались на работу в экскурсионное бюро, днем зарабатывая, свободное же время посвящая дружескому общению по заветам Пушкина:

Мы же — то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.

Филологическая молодежь придумывала всевозможные творческие проказы. Так, например, на спор надо было провести экскурсию по всем музеям Пушкинского заповедника, ни разу не употребив слово «Пушкин». Доверчивым туристам за небольшую отдельную плату показывали — под большим секретом — «настоящую могилу Пушкина». Было, конечно, и то, что раздражало Довлатова и не укладывалось в его систему представлений о прекрасном и истинном. Вот Борис, герой его повести «Заповедник», пытаясь понять специфику музея, разговаривает с работницей экскурсионного бюро. Она жалуется:

«…сняли портрет Ганнибала.

— Почему?

— Какой-то деятель утверждает, что это не Ганнибал. Ордена, видите ли, не соответствуют. Якобы это генерал Закомельский.

— Кто же это на самом деле?

— И на самом деле — Закомельский.

— Почему же он такой черный?

— С азиатами воевал, на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски темнеют от времени.

— Значит, правильно, что сняли?

— Да какая разница — Ганнибал, Закомельский… Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала!»

Или — хранительница музея Виктория Александровна отвечает на вопрос неутомимого Бориса о подлинности экспонатов:

«— Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья — сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест…

— Речь об экспонатах музея, — перебил я, — большинство из них комментируется в методичке уклончиво:

„Посуда, обнаруженная на территории имения…“

— Что, конкретно, вас интересует? Что бы вы хотели увидеть?

— Ну, личные вещи… Если таковые имеются…

— Кому вы адресуете свои претензии?

— Да какие же могут быть претензии?! И тем более — к вам! Я только спросил…

— Личные вещи Пушкина?.. Музей создавался через десятки лет после его гибели…

— Так, — говорю, — всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с Есениным… Так будет с Пастернаком. Опомнятся — начнут искать личные вещи Солженицына…

— Но мы воссоздаем колорит, атмосферу, — сказала хранительница.

— Понятно. Этажерка — настоящая?

— По крайней мере — той эпохи.

— А портрет Байрона?

— Настоящий, — обрадовалась Виктория Альбертовна, — подарен Вульфам… Там имеется надпись… Какой вы, однако, привередливый. Личные вещи, личные вещи… А по-моему, это нездоровый интерес…»

Это упреки, конечно, не лично директору заповедника, скорее его общей методике, по которой устраивалась музейная жизнь. А вот камень прямо в огород Гейченко:

«Когда мы огибали декоративный валун на развилке, я зло сказал:

— Не обращайте внимания. Это так, для красоты…

И чуть потише — жене:

— Дурацкие затеи товарища Гейченко. Хочет создать грандиозный парк культуры и отдыха. Цепь на дерево повесил из соображений колорита. Говорят, ее украли тартуские студенты. И утопили в озере. Молодцы, структуралисты!..»